Мария Семенова - Лебеди улетают Страница 6

А сгореть бы огнём земле этой урманской, подумалось мне. Ей и всем людям тем, что на кораблях от неё отбегают!

Рюрик-князь смотрел на них сверху, заложив руки за поясной ремень. С места не двигался. И так честь немалая, что из крепости вышел встречать!

Я потихоньку оглядывал вышедшую с ним дружину и думал о том, что и мне, Даждьбог даст, сыщется когда-нибудь местечко среди этих людей. Буду стоять между ними, такой же, как любой из них, в богатом плаще и крашеных сапогах, и тот самый меч проляжет в кожаных ножнах вдоль бедра, столь же привычный, как собственная рука или, скажем, ещё матерью подаренный оберег… А то не оберег для воина – честный боевой меч!

Урмане под горой разгружали свой корабль, шли наверх: поклониться князю, поднести подарки, привезённые из чужедальних земель, ответ дать, как его, Рюрика, товарами торговали, как честь ладожскую берегли! Шли не порожние, и снег тяжело поскрипывал под сапогами. Неплохо торговали, видать. А может, и грабили кого по дороге, с них станется. И поскольку Гуннар имел во всём этом свою немалую долю – ходить девке Найдёнке при позолоченных бусах на шее. А то и с дорогими жуковиньями на перстах. Не со стеклянными, что усмарь Добрыня дарил. Только захочет ли прилюдно их надевать?.. А что, может, и захочет, девки, они таковы.

А брат Жизномир будет хмуриться туча тучей и спрашивать: это куда ещё опять собралась? К жениху, кожами пропахшему? А не слишком ли зачастила?

Дружина Рюрикова на двунадесяти языках говорила. Были варяги, называвшие князя смешно: кнез. Были свеи, англы, эсты, были даже датчане, с которыми варяги от века то люто дрались, то вместе шли против саксов. Тут брали лучших из тех, кто странствовал сам собой по холодному Варяжскому морю, искал удачливого вождя. А был ли на свете вождь славнее Рюрика из племени вагров?

Ходили за ним и словене, не один Жизномир такой. Но те, с чужаками побратавшись, от обычая прадедовского отплёвываться не поспешили. И оружие держали словенское, и порты-наряды. А Жизномир даже штаны кожаные завёл, будто только-только с корабля! Хотя Рюрик на свой корабль-снекку ни разу его не брал. И Даждьбог весть, возьмёт ли. Однако Жизномир и стоял уже не со своими, а с варягами, пересмеивался с ними. И казалось невольно: заговорит по-словенски, так не чисто заговорит…

Этого я за ним что-то не примечал, пока жил в дружинной избе. Теперь вот приметил. А присмотрелся бы получше, может, ещё бы и бляшку какую урманскую на нём разглядел…

Вовремя же вернулась ватага! На другой день сурово, без шуток, принялся калить деревья настоящий мороз-калинник. Будто не хотел в Ладогу их пускать, да вот самую малость промедлил. Зато теперь лютовал!.. Знать, недаром всю осень так и горели от рябины леса. Не одну замёрзшую пичугу принесу отогревать в дом: уже нынче пел-приговаривал под ногами снег, да и реку сковало… Злой будет зима! Однако не всякое лихо – вовсе уж без добра. Застыла Мутная от одного берега до другого, выбирайся хоть на середину, спускай в зелёную прорубь приманку-наживку на хорошо отточенном крючке да знай следи за кручёным берестяным поплавком! Глядь-поглядь, и натаскал на уху.

Добрыне самому баловаться некогда было. Кормило его ремесло, дорого ценимое, да больно нелёгкое. Не пускало не то что на реку, даже к Найдёне… Зато я ходил на Мутную невозбранно. Видать, приметил Добрыня моё старание в работе. Да и рыбки домой принести – всё же не лишняя…

В тот день я уже пробил себе лунку и только начал разматывать леску, когда от берега донеслось:

– Эй ты, смелый какой, на чужом месте расселся!

Я поднял глаза и признал старого знакомца. Шёл ко мне мальчишка Дражко, тот, что за Гуннаром Чёрным ходил. Прихвостень урманский!.. Не стал я ни вставать перед ним, ни отвечать. Нос не дорос ещё, чтобы я ему отвечал.

У него тоже была в руках удочка. И короткая пешня – долбить лёд. Он остановился в трёх шагах от меня и сказал уже потише, с горькой обидой:

– Был бы жив мой отец, он бы тебя, раба, за уши оттаскал. Он у самого кнеза на снекке кормщиком ходил, вот!

Я промолчал.

– Это моё место, – повторил он, надуваясь. – Поди прочь! А не то хозяину твоему скажу!

Я зло огрызнулся:

– Сам поди прочь, возгря бестолковая!

Он едва не заплакал от унижения и бессилия. Других рыбаков на Мутной было не видать, поди жаловаться, так и послуха не сыщешь. Я смотрел на него исподлобья и почти ждал, чтобы он кинулся на меня с кулаками или вправду побежал к Добрыне, бить челом на холопа неучтивого. Но нет! Драться со мной он был ещё мал, жаловаться – слишком горд. Вот что он сделал: отошёл чуть подальше, за мою спину, и сам встал ко мне спиной. И, наверное, принялся сам себя уговаривать, что здесь-то и было самое лучшее местечко, ещё получше моего. И застучал пешнёй об лёд, пробивая лунку. Потом спустил в воду крючок и замер над ним.

9

Рыба что-то не торопилась к наживке: видать, Дражко своим стуком и криком всю распугал. Я сидел нахохлившись и думал о Жизномире и о том, почему мне тогда не захотелось к нему подходить. А ещё о своём хозяине Добрыне, которому Дражко сулился на меня наговорить. Пускай говорит!.. Почему-то я был уверен, что усмарь меня не накажет. А и накажет, невелика беда. Я не обозлюсь.

Отчего так? Кажется, только что хозяина купившего ненавидел, с Олавом треклятым вровне держал. А теперь вот уже и не молчал с ним целыми днями, как прежде. Пошутит Добрыня – и я с ним посмеюсь.

Вот только шутил мой усмарь день ото дня всё реже…

А что: не про меня ли сказал тогда князь Рюрик – этот будет свободным?! Я те слова в памяти зарубил накрепко. Взойдёт ещё день, и я сяду с ними за тот дружинный стол. И будет сам князь на меня посматривать ласково и гордо. Как отец на хороброго сына. Потому что я стану воином и меча подаренного не обесчещу – по рукоять умою в нечистой урманской крови. Зарок крепкий дам смертью убивать их в бою и, пока жив буду, ни одного из этого племени не пощажу!..

Но только с Жизномиром рядом я не сяду. И хотя бы он семь стрел мне вытащил, а не одну.

– Ой, – негромко сказал голос Дражка у меня за спиной.

Я нехотя оглянулся посмотреть, что ещё у прихвостня там приключилось, – да так и вскочил. Мальчишка-варяг стоял согнувшись дугой и двумя руками дёргал лесу. Но одолеть не мог: та натягивалась струной и всё ниже пригибала его к лунке. Вот ведь добыча попалась! Того гляди, самого рыбака не пустит домой.

Я вырос на реке. Я живо оказался подле него, перенял лесу, намотал на кулак. И тут же почувствовал на том конце угрюмую, упругую силу, узнал вес поджарого пятнистого тела, ощутил его ярость и страх.

Щука! Такой зверь Дражку и впрямь был не по силёнкам. Я принялся водить рыбину, то подтягивая, то распуская лесу. Слабины не давал: мигом вывернет матёрая крючок из губы, да и поминай как звали. Лесу же не порвёт: ладные были волосья в хвостах дружинных коней…

А щуку нанесло лихую! Скоро я взмок от борьбы и волнения, обида ведь упустить такую красавицу, да перед Дражком, да с его крючка. Взялся за гуж, так не срамись, не говори, что не дюж! Однако наконец хищница устала выдирать у меня лесу. Притомилась, запросила передышки. Тут-то я и подвёл её под самую лунку, и, заваливаясь всем телом, обеими руками рванул вверх!

Болотным влажным блеском полыхнула на зимнем солнце пятнистая живая струя! И бешено забилась на льду, то свиваясь тугим кольцом, то вновь распрямляясь. В беззвучном крике раскрывалась длинная розовая пасть, и видно было, что крючок вправду чуть прихватил её за губу – здесь, на льду, он немедленно выпал, и на нём всё ещё держалась изуродованная тушка живца.

Я выдернул нож: приколоть. И тут Дражко вдруг ястребом пал на добычу, хватая вертящуюся скользкую рыбину под алые жабры:

– Не тронь, ты!.. Моя щука! Моя!.. Отойди!..

Я сперва и не понял толком, в чём дело. А смекнул – и сам почувствовал, как словно бы полегчало, подобралось всё тело, только к кулакам будто прилипло по камню-булыжнику. Эх, носом бы тебя, Дражко, да об лёд!.. Не ведаю, как устоял. Плюнул в прорубь. Поднял свою удочку, ногой отодрал ото льда окушков – с мясом, – и без оглядки зашагал к береговому обрыву.

Человеку в ярости всё кажется враждебным; встало бы на дороге бессловесное дерево – кажется, снёс бы неповинное одним кулаком да и переступил через пенёк. Встретился бы ладожанин разговорчивый – запустил бы словом ранящим, а то и в драку нешуточную полез! Почти взобравшись наверх, я оглянулся. Прихвостень урманский отплясывал вокруг щуки на свой варяжский лад. Никак, верно, налюбоваться не мог. Ладно, натопчется досыта и поволокёт зубастую домой. Что скажет, щенок, если спросят, сам ли добыл, сам ли вынул из воды?

Тут я увидел, как Дражко подвернул ногу и с маху шлёпнулся на лёд. Суетливо приподнялся, встал, даже рукой махнул – ничего, мол, пустяки! – и свалился опять.

Ну, плясун, подумалось мне. Вывихнул поди. А не то сломал!