Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" Страница 6

Ребенок раскрыл беззубый рот и зашелся воплем, таким долгим, что под конец начал икать и захлебываться; и вдруг она поняла, что злые силы, от которых защищала глупая висюлька — это она и есть. От этого почему-то стало весело; сорвав раковину с нити, она бросила ее на пол и с хрустом раздавила. Младенец расплакался, молотя воздух кулаками — и тут занавеска колыхнулась; на границе между светом и темнотой появилась женщина. Она была такая же, как все внизу — большая, усатая, с выпирающим животом, перетянутым вышитым поясом, в длинной юбке, прикрывающей кривые ноги. Костяная маска, раскрашенная охрой, наполовину закрывала лицо, но все равно на нем ясно читался ужас.

И все же женщина не закричала — только вытянула руки и прошептала:

— Пожалуйста, не трогай его! Умоляю!

Ребенок — вот за кого она боится. Хорошо!

Она подняла хнычущее существо из люльки — осторожно, чтобы не повредить раньше времени. Забавно, что дурачок тут же прекратил плакать и радостно забулькал. Мать смотрела на нее, раскрыв рот, ловя каждое движение… Что ж, путь ловит и дальше.

Размахнувшись, она швырнула ребенка прямиком в очаг; женщина, вскрикнув, бросилась к нему и запустила голые пальцы в раскаленные камни. Смотреть, чем все закончится, она не стала: как только путь наружу оказался свободен, выскользнула из дома и, больше никуда не сворачивая, побежала ко дворцу. Тот плескался во мгле, живой и страшный: блестели кристаллы — чешуи и будто бы шевелились замурованные в стены кости. Казалось, что распахнутые челюсти дверей захлопнутся, стоит ей переступить порог… Но нет; она спокойно вошла внутрь.

Тут не было никого: ни помощниц, ни одурманенной толпы; никого, кроме хозяина. Старик лежал, распластавшись, у черного провала в полу. Длинные уши его шапки мели пыль; в саже на морщинистых щеках светлели проложенные слезами борозды.

— О, Мать-Тьма, злая родительница, — шептал он, простирая руки к отодвинутой золотой пластине, из-под которой веяло влажным, соленым духом. — Почему ты наказываешь нас?

Она успела подойти совсем близко прежде, чем хозяин заметил врага. Старик был не так проворен, как стражи! Пока он тянулся за посохом-крюком, она одним пинком отправила его вниз — туда же, куда он столкнул несчастную помощницу. Тело повалилось в дыру на удивление легко — точь-в-точь выскользнувшая из ладоней рыбешка; вопль быстро сменился тишиной. Она присела на корточки рядом с последней дверью, раздумывая, как бы спуститься, и вдруг заметила привязанную к раме веревку, толщиной в три пальца, с узлами размером с кулак, завязанными на расстоянии в пару локтей один от другого. Обхватив ее ногами и руками, она нырнула в провал, а затем задвинула золотую пластину над головою.

***

Сначала ей показалось, что она ослепла, но скоро глаза привыкли к темноте. Здесь не было ни костров, ни масляных ламп, но рыжие от пожара облака давали достаточно света, чтобы различить каменный колодец, уходящий вниз на невообразимую глубину. По бокам, расходясь от срединного провала, лежало несколько уровней-кругов, соединенных лестницей из черного камня. Ее поверхность была гладкой и блестящей; точно щупальце осьминога, схватившего зазевавшуюся жертву, лестница обвивалась — кольцо за кольцом, ступень за ступенью, — вокруг пустоты. На дне колодца мгла становилась непроглядной; там и было место, где жила Тьма.

Туда она и должна попасть! Во-первых, для того, чтобы ее не поймали и не вернули обратно, на унылую поднебесную равнину. А во-вторых, чтобы встретиться наконец с таинственной Матерью, о которой столько твердили стражи и хозяин дворца. Встретиться — и спросить: почему та бросила ее? Почему оставила в плену и никогда не пыталась прийти на помощь? Даже глупая женщина в переднике из рыбьей кожи кинулась за младенцем в огонь; а ее оставили одну на долгие, долгие годы! Пусть Мать ответит ей; пусть объяснит, наконец, откуда она взялась — и где ей место; уж точно не в этом мире, где все ее ненавидят! Да, она должна попасть туда… попасть домой.

Вот только веревка, на которой она повисла, обрывалась на уровне первого круга; чтобы спуститься ниже, нужно было добраться до лестницы. Поразмыслив немного, она начала раскачиваться взад-вперед, с каждым толчком все больше приближаясь к краям провала. Наконец ей удалось чиркнуть ногами по полу. Разжав руки, она кубарем покатилась по каменным плитам, а потом села, потирая ушибленные плечи и колени.

В воздухе плыла пахнущая гарью муть, сквозь которую белели пятна нанесенного снаружи снега. Повсюду в великом множестве подымались бетонные столпы, в пять охватов в ширину; из дыр и трещин в них, словно куски растрепанного меха, торчали птичьи гнезда. Над головой сновали, перекрикиваясь, горластые чайки, потревоженные жаром и грохотом. В небе у краев мира вихрились снопы искр и дым; значит, жителям не удалось затушить пожар! Может, к утру весь их город сгинет в огне или окажется завален рухнувшими плитами равнины?.. Это было бы неплохо — тогда некому будет преследовать ее.

Поддерживавшее ее возбуждение мало-помалу стихало, и раненые ноги начали ужасно ныть; каждый шаг был как по острым ножам. Стараясь не наступать на пятки, она побрела вперед, ища, где остановиться. Местами с потолка капала вода — должно быть, там, где наверху обычно разводили костры, — на полу собираясь в подмерзшие, хрустящие тонким ледком лужи. Вокруг самых больших зеленело что-то: то ли мох, то ли стелющаяся трава с нитевидными листьями. Опустившись на эту поросль, низкую и плотную, как набитые волосом подушки, она сняла повязки со ступней. Кровь присохла к ткани, так что пришлось с силой отдирать ее. Вокруг ран плоть как будто вздулась; с краев сочились капли полупрозрачной жидкости. Пятки било токающей болью. Она опустила ноги в холодную воду и наконец смогла заснуть.

Ее разбудил громкий, настойчивый стук — тук-тук! тук-тук! — раздавшийся почти у самого уха. С трудом открыв веки, она уставилась в желтый, немигающий глаз чайки; та взгромоздилась ей прямо на грудь, мешая дышать. Перья птицы были белыми, как снег, будто она только что родилась на свет и еще не успела ничем испачкаться; но из клюва разило гнилью. Чайка раззявила рот, открывая красное небо, а потом снова тюкнула ее в лоб — видимо, пыталась добраться до мозга. Она отмахнулась от мерзкой твари, и та с обиженным криком отлетела в сторону, смешавшись с толпой сестер. Птицы почти светились в тумане, пахнущем гарью и паленым мясом; и вдруг, запрокинув глотки, расправив крылья, они закричали, одна за другой, не то всхлипывая, не то хохоча. Тоскливый, голодный вопль, созывающий стаю на пир!

Она попыталась подняться и сразу повалилась обратно. Все тело горело, а ноги будто поджаривались на самых свежих углях. Со второго раза у нее получилось сесть и осмотреть раны: сколы на ладонях уже затягивались, покрывшись плотной бурой коркой, а вот с пятками стало только хуже. Мясо сочилось чем-то желтым — не то сукровицей, не то гноем — и так распухло, что чешуи панциря вокруг язв приподнялись и раздвинулись, открывая темную, туго натянутую кожу. Идти дальше она не могла.

Голова кружилась. Страшно хотелось пить. Она зачерпнула воды из лужи, глотнула; горечь и холод обожгли язык. На зубах заскрипели крупицы грязи и сухие панцири утонувших мушек: те во множестве роились над поверхностью, темным облачком клонясь то влево, то вправо. Когда жажда отступила, она повалилась на спину, разбросав руки, чтобы дать телу хоть немного остыть. Снег, залетавший внутрь колодца, таял, не касаясь ее лица. Сверху метались белые чайки, а если скосить глаза вбок, можно было увидеть небо, пересеченное серо-ржавыми полосами. Долго смотреть она не могла; из-за лихорадки ее клонило в сон.

Но и во сне ее преследовал огонь: она снова видела пожар наверху — то, как взрываются бочки с горючим, и капли шипящего масла падают сверху, растекаясь по трясущемуся полу… Вдруг охваченные пламенем балки и столбы начинали изгибаться, завиваясь, как мурены, били по полу длинными хвостами — и ей казалось, что она стоит уже не на грязном настиле, а на берегу озера, окруженного заснеженными горами, и его вода пылает, а из волн лезут жуткие чешуйчатые твари, щелкая клыками и тут же превращаясь в уголь… Потом все снова менялось: и вот уже горят не водяные змеи, а снопы невиданной черной пшеницы. Едкий запах идет от ее рук, а из травы вылетают испуганные птицы — их перья занялись, за хвостами тянется дым. Только одна, большая, черная птица не взлетает вверх — наоборот, она опускается к ней, все ниже и ниже, будто падает с красного солнца…