Катя Зазовка - Ворожея Страница 6

Вдруг всеобщую суматоху прорезал голос мальчика, перекричав даже петуха:

— Глядите! Глядите! Нечистик!

Селяне обратили взгляды в сторону, куда указывал малыш. У самой кромки на земле, промеж светом и тьмой, сидела черная кошка. Никто так и не признал в ней своего питомца.

— И правда, нечистик, — подытожил кто-то в толпе.

— Бей ее! — скомандовала девица с носом-морковиной.

В улепетывавшую прочь от огнища кошку тут же полетели десятки каменюк да палок, заготовленных как раз для такого случая. Ведь всем ведомо, что в купальскую ночь нечистики да ведьмари оборачиваются кем пожелают.

— Попал! — оповестил люд курчавый парень.

К нему отовсюду понеслась похвала. Ковыляющая кошка, как могла, спешила укрыться средь деревьев. Селяне сияли от радости — завтра хромота выдаст того, кто ведьмарит в деревне.

— Поймала! — объявила запыхавшаяся женщина, что умудрилась-таки сцапать своего петуха. — Вот только ума не приложу, как его через кострище заставить перелететь? Он же крылья расправит, да все в сторону норовит.

— Вяжи ему лапы! — предложил сын старосты. — Да крылья перетягивай.

— Это еще зачем? — удивился какой-то молодец.

— Эх, ты простых вещей не разумеешь, — хмыкнул богатырь.

— Вяжи, — поддакнул староста.

Женщина откуда-то выудила веревку и обмотала лапы да крылья непослушной птицы. Петух истошно вопил да дергал головой.

— Ах ты, дурень с гребнем! — завопила хозяйка, когда клюв все ж сыскал ее палец.

Богатырь ловко перехватил петуха и кинул через костер. На той стороне огнища птица шмякнулась на землю.

— Не ушибся б хоть, — заволновалась бабка. Но тут же по смеху толпы поняла, что с петухом ничего не случилось. Оскорбленная бестолочь, высвободившаяся из пут, махала крылами, намереваясь и теперь улизнуть куда подальше. Сын старосты мигом ухватил неудачливого беглеца за хвост.

— Вот, спасибо тебе, Алесь! — бабка крепко держала горе-птицу. — Разумный у тебя сын вырос, Череда! Пусть даруют боги ему жену — красавицу да хозяюшку ладную!

Как Милава ни старалась, но кузнецов так и не сумела отыскать. Видать, младшего староста снарядил-таки устранять промах. А старшой, поди, рыщет где-то… Точно в подтверждение догадки, откуда-то донесся протяжный волчий вой. Но никто, кроме ворожеи, в угаре празднества да азартной поимки петуха не обратил на него внимания.

— А-а-а! — внезапно закричали девицы. С их хорошеньких ликов, распущенных волос да льняных рубах медленно стекала грязь. Молодцы-виновники лишь хохотали, отставляя в сторону уже не потребное оружие — пустые ведра. Вот только не ожидали они, что кое-кто из красавиц-молодиц все ж поспел подготовиться к такому повороту событий. Несколько светлых рубах мелькнуло в темноте, но, когда жертвы их заприметили, оказалось слишком поздно. Хрупкие, но проворные ручки схватили ушаты, давеча наполненные жижей с ближней топи, и окатили удальцов с головы до ног.

— Ловко они вас! Куда там грязи липкой супротив трясинного смрада! — дети и старики хохотали так, что их животы чуть не трещали. Бравые молодцы нынче больше напоминали то ли багников, то ли болотников. Но они и не думали сдаваться так быстро. Трое уцелевших понеслись за границу света за новой порцией ведер с грязью. Вот только девицы скоро догадались о задуманном, а потому с визгом и криками понеслись к реке. Молодцы — за ними.

Милава решила, что стоит пойти следом да нашептать пару приговоров, дабы бабкино черное недовольство не добралась до молодежи. Ей не составляло особого труда оставаться незамеченной — купальская ночь прятала под своим темным балдахином каждого, кто о том попросит: и доброго человека, и ведьмака, и влюбленных. Ведь не просто так на Большие дни детей по обыкновению рождалось больше, чем когда-либо.

Девица хоть и не спешила, но поспела аккурат к самой потасовке. Шумная хохочущая гурьба из перепачканной молодежи отчаянно плескалась в воде. Молодицы хохотали и почти не противились, когда крепкие руки прижимали их к не менее крепким телам, якобы чтобы вымыть. Мягчели губы под пылкими поцелуями… Но девицы меру знали, а потому, не дозволив ласкам зайти слишком далеко, выбрались на берег да затянули песню, опуская на серебристую гладь венки:

Ты не трожь меня, Вирник,[6]Не хватай, Водяной.Во власах-то просвирникЗапечен ворожбой.Не тяни под водицу,Не тащи в свой покой,Иль купальской криницейРазольюсь я, рекой.Лучше пестрый кружочек,Мой венок-разноцвет,Отнеси к бережочку,Где встречает рассветНа Купалье любимый,Нареченный супруг.Помоги, негубимый,Подсоби мне, мой друг…

Пока пригожуни просили у водяных духов любви да счастья, молодцы перебрались вплавь на другой берег, где почти каждый успел словить по венку. Когда же они вернулись, девицы уже разбредались на поиски папарать-цвета. Молодцы устремились за избранницами. Мало ль, оборонить от лиходея придется. Да что там лиходей! В такую ночь даже русалки из глубин выходят покачаться на деревьях да в полях-лесах сыскать себе жертву — кровушки теплой напиться.

Цвет бранился на чем свет стоит. Где это видано, чтобы накануне самого желанного веселья, в канун купальской ночи, глава деревни отправлял честного человека перековывать лошадей? А что, ежели тот не управится до вечера? Что ж тогда, заместо забав да сладких поцелуев с девками целую ночь коротать непонятно где? И с чего староста вообще взял, что это вина молодого мастера? Что, ежели торговец сам снял добротные подковы с коней да в сундуке схоронил, дабы в Рогачеве на звонкую монету выменять? Иль на саблю перелить. А сам на мастера жалобную послал, якобы все его кони по подкове потеряли. Он, этот торговец, Цвету сразу не понравился. Сам нездешний, глаза узкие, кожа смуглая, халат в пол, золотыми нитями расшитый. В очи не глядит, все по сторонам рыскает да выспрашивать любит: где, мол, кузнечьему делу учился, из доброй ли стали подковы льешь, где железо берешь?.. Сразу ж понятно — выгоду вынюхивает. Видать, не на честном слове и справном труде свое богатство нажил. Поди, не одну невинную душу обдурил. И как только староста поверил в небылицы этакие да навет злостный? В наказание батька даже самую захудалую кобылу взять не дозволил — тяни сам на каталке молот да прочие инструменты.

Молодой кузнец не просто медленно шел к месту, где с утра стал обоз, он еле плелся. И даже не из-за того, что устал или не желал помогать нечестивому торговцу. Если б парень был чуток духом тверже да сердцем чище, то сыскал бы силы признаться себе, что мастер он никудышный. Что без батьки ему до зари никак не сдюжить с целым обозом, и через сажени три, от силы пять, кони снова «разуются». Но самое главное, его нежелание идти наперед всего исходило от страха. Обоз-то стал не где-нибудь, а аккурат промеж Древним лесом да Смрадной топью, обиталищем Багника.[7] А тут еще Купалье. Ведь всем ведомо, что в такую ночь самая бестолковая ведьмарка да самый последний нечистик утраивают свои силы. И хоть селяне издревле разбегаются по дубравам да борам, дабы натешиться иль папарать-цвет сыскать, но к Смрадной топи да Древнему лесу не суются.