Дом Одиссея - Клэр Норт Страница 6

Гера – покровительница цариц и матерей. В последние месяцы ей пришлось столкнуться с обвинениями ее мужа Зевса в том, что она вмешивается в дела смертных: постоянно лезет, по его словам, всегда суется в дела мужчин! Хотя мужчины, по сути, вне ее власти. Она может возиться с женщинами, матерями и прочими низшими созданиями вроде них сколько ее душе угодно – никто и внимания не обратит. Только если речь о мужчинах, Зевс против. Женщины, вмешивающиеся в дела мужчин, всегда все портят, и Гера, будучи божественным олицетворением всех особей своего пола, должна всегда об этом помнить, нравится ей это или нет.

Ее красота потускнела, поблекла. Чтобы радовать взгляд мужа, ей приходится быть яркой, сияющей, олицетворяющей божественную красоту. Но стоит ей засиять ярче обычного, как Зевс принимается вопить, что она потаскуха, развратница, блудница – прямо как Афродита, точно. Он не знает наверняка, где проходит черта между красотой, радующей глаз, и той, что недопустимо славит хозяйку, но указывает на это различие, стоит ему заметить, поэтому сегодня у Геры волосы чересчур блестящие, а завтра – уже почти тусклые. Сегодня у нее слишком манящая улыбка, а назавтра она хмурится, как убогая старуха. Вчера ее грудь была излишне открыта, почти непристойна. А сегодня она унылая, высохшая особа, единственное возлюбленное дитя которой – мой дорогой Гефест, прозванный остальными уродливым глупцом.

Потому-то красота Геры и выцветает: ее рвут на куски злобные руки, режут частями раз за разом так, что остается лишь размалеванная статуя. В прежние времена все было совсем не так – когда она восстала против самого Зевса, – но он заковал ее в цепи, после того как Фетида, мать Ахиллеса, раскрыла ее планы. Приглашение Геры на свадьбу нимфы, предавшей ее, можно считать своего рода наказанием.

Утверждение, что наша застольная беседа с матерью – Герой, сидящей слева от меня, не лилась рекой, было равносильно предположению, что мужчина, слушающий лекцию об основах мумификации, сидя в ванне со льдом, не пылает необоримым жаром страсти. Конечно, деревья тонули в белой пене цветов, а упругая трава блестела благоухающей росой, и все остальное было столь же идеальным, каким и должно быть в саду Гесперид, но это нисколько не влияло на мрачное, грозовое настроение Геры.

А как насчет моей соседки по правую руку?

Увы, с этой стороны тоже не стоило ждать веселья, ведь там сидела Афина, богиня войны и мудрости. В честь свадьбы она оставила свой нагрудник и щит на Олимпе, но меч все же висел на спинке стула, там, где остальные женщины обычно вешают подходящую к наряду шаль. Придирчиво копаясь в поданных ей блюдах, она ела ровно столько, сколько нужно для соблюдения правил вежливости, и ни кусочка больше, поскольку тоже не питала излишне теплых чувств к Фетиде. При взгляде на нее незнакомцы, скорее всего, не замечают этого, ведь ей всегда так хорошо удается вежливое «пусть твои дети осенят тебя славой своих побед» и тому подобное, но, как только Зевс погрузился в самовосхваления под видом тоста, я взглянула в глаза сестрицы Афины и напоролась на блеск клинка над улыбкой акулы.

– Ну разве все это не прелестно? – решилась я, а затем, чтобы три сидящие за одним столом в угрюмом молчании женщины не портили настроение остальным, принялась болтать о том о сем, предположив, что, случись Гере или Афине пожелать закрыть мне рот или, напротив, поддержать беседу, они вполне способны приложить необходимые усилия в этом направлении. А еще я наслаждалась возможностью спокойно разговаривать – хотя, честно говоря, скорее говорить в присутствии – с женской частью моей семьи, зная, что мужчины не обращают на нас внимания, тогда как во время пиров на Олимпе я и слова не могла сказать без сальных смешков Зевса и убогих шуток Гермеса о гениталиях.

Но все же при всем моем оптимизме должна признать: и этот пир превращался в невыносимо скучное сборище к тому моменту, когда Эрида решила сыграть свою шутку. Кентавры все сильнее налегали на вино и приближались к той стадии опьянения, когда всем становится понятно, что невесту разумнее всего увести с пира, пока не начались все эти разговоры о «проверке» – или, того хуже, «доказательстве» – мужественности прямо в присутствии дам, и Арес призвал своего любимого быка и разглагольствовал о его взопревшем крупе и тому подобном. Я в самом деле не возражаю против капельки Ареса время от времени. Моего бедного дорогого муженька Гефеста так долго уверяли в том, что он неполноценен, бесполезен, жалок и годится только для насмешек, что теперь он сам так считает, и, хотя я пыталась помочь ему поверить в собственные романтические и чувственные навыки, стоит ему прийти ко мне, он закрывает мои глаза рукой, словно стыдится того, что я могу увидеть его во время акта, и кричит, что я отвратительна, едва я прикасаюсь к нему с нежностью, свойственной возлюбленным. Я понимаю, что это вовсе не я отвратительна. Это он сам вызывает у себя отвращение и считает отвратительным всякого, кто находит его красивым. Так все и идет.

С учетом обстоятельств четверть часа Ареса после обеда – это всего-навсего новый чувственный опыт, подстегивающий ощущения, пусть даже иногда весьма утомительно быть с мужчиной, на словах утверждающим, что ему нечего доказывать, но на деле постоянно что-то доказывающим самому себе, причем весьма поспешно и грубо. Боги, я как-то даже попыталась сказать, что это не гонка! Если он меня и услышал, то виду не подал.

Итак, вот как все складывалось, и, бессмертием клянусь, вокруг становилось шумновато. Афина, Гера и я двигались к золотым воротам, открывавшим путь в божественные сады Гесперид, с нескончаемыми «спасибо, чудесный праздник, до свидания» – со свадеб всегда выбираешься целую вечность, – когда Эрида, богиня раздора, кинула свое золотое яблоко в сад. Лично я считаю, что Эрида – настоящая находка для любой свадьбы, особенно когда начинаются танцы, но Фетида, самодовольная маленькая ханжа, отказалась приглашать ее. Что ж, честь ей и хвала, но прошу обратить все внимание на золотое яблоко с надписью «Прекраснейшей» на блестящем боку, которое ударяется о сандалию Афины, и «чтоб тебя» отчетливо читается в глазах всех трех, когда мы переглядываемся, но не успевает ни одна из нас прошептать «лучше не ввязываться, дорогая», как Гермес, вечный мальчик на побегушках в этом собрании, подхватывает его и поднимает повыше, на всеобщее обозрение.

– О-го-го! – восклицает он, ну или что-то вроде того. – Прекраснейшей! Ну и кто же это?

Что ж, если на чистоту, конечно, прекраснейшая – это я. Но должна признать: в том, как Гера выпрямляет спину, чувствуется не только царское величие, но и отчаянная решимость той, которую побеждали снова и снова, раз за разом, но так и не смогли сломить. И Афина, богиня из бронзы и льда, подарившая оливковую ветвь своему народу и способная – единственная, кроме Зевса, – повелевать громом и молнией, излучает силу и величие, от которых дрогнули бы сами Титаны. А я? Даже Зевс боится меня, ведь моя сила превосходит их всех: сила разбивать и исцелять сердца, повелевать страстью, властвовать над любовью.

Нам всем следовало бы отказаться. Непринужденно, жизнерадостно, взявшись за руки, сказать «нет, это ты, милая сестрица – о нет, ты, дорогая сестра». Вышло бы очень уместно, особенно на свадьбе. Мы могли бы обставить все это остроумно, забавно, но все-таки приятно – этакий маленький секретик, недоступный мужчинам. Вместо этого мы застыли на мгновение дольше нужного, так что Зевс, ненадолго оторвавшись от очередной дрожащей нимфы, воскликнул:

– А правда кто? Давайте решать!

Само собой, все тут же принялись утверждать, что только Зевс может судить, ведь это он – царь всех богов, но он, сверкнув лукавым взглядом, отказался, заявив, что ему пришлось бы выбрать Геру как свою жену, а значит, проявить себя слишком пристрастным в данном вопросе, а ведь он славится своей справедливостью. Нет, нет, нет, им нужен независимый судья, тот, кто совершенно не связан ни небесными делами, ни узами божественного родства. Ты там – славный парень, хваливший