Генри Олди - Сборник "Чистая фэнтези" Страница 6

Быть не может.

Чудо из чудес.

— Как здоровье вашей драгоценной супруги? — решился Мускулюс.

Мастер Леонард поднял на колдуна взгляд: будто впервые увидел. Глаза у кожевника оказались ясно-голубые. На одутловатом, хмуром лице эти глаза были уместны не более чем пятерня годовалого младенца на лапе кожемяки. Ощущение было пронзительным: будто слепец прозрел, впервые от рождения взглянув на мир. Внезапно Андреа понял, что у Цетинки — отцовы глазки. Только у девушки голубизна была весенняя, ранняя, когда умытое небо глядится в первые подснежники, а у отца взгляд отсвечивал зимним днем, искрами в сугробах, сединой в дальних облаках. Но стоило во взгляде Леонарда, обычно укрытом под косматыми бровями, проявиться тихой свечечке, как делалось видно с отчетливостью: да, отец и дочь.

Да неужто надо было жене слечь, чтоб у мужа взор умылся?

Или это слезой?…

Колдуну стало неловко. Словно тайком подглядывал за чужим стыдом.

— Спасибо, плохо, — гулко отозвался мастер. — Худо Ясе. Спит все время.

И, перестав жевать, добавил странно:

— Это ничего. Я, что могу, делаю. Это ничего, сударь мой.

Больше, до конца обеда, он не издал ни звука. Если, конечно, не считать чавканья и сопения.

SPATIUM I

Восплачем же о гибели сонета!Старик угас, стал дряхлым, впал в маразм;Мешок костей — верней, костлявых фраз!Вчерашний день, истертая монета,

Фальшивый чек. Так мертвая планетаЕще летит, но гнусный метастазРазъел ей душу. Самый острый глазНе различит здесь тень былого света,

Не сыщет жизни: камень, лед и газ,К дыханью непригодный. О, комета,И та куда блистательней! Не разМы сокрушались: был сонет — и нету…

Так муравьи, по-своему мудры,Сокрушены морщинами горы.

CAPUT II

Отобедав, колдун проверил охрану, для надежности подморозил «ледяной дом» и решил совершить легкий променад. Но сначала, укрывшись на заднем дворе и строго велев не нарушать его одиночества, часок пропел в упражненьях.

Со стороны это выглядело дико: раздевшись до пояса, мощный, крепко сбитый мужчина стоял неподвижно, упершись лбом в забор. Живое олицетворение народной мудрости: «Бодался телок с дубом!» Или, если угодно, пародия на рудденского «Мыслителя», легендарного сторожа адских врат, выставленного для обозрения в публичном вертепе Рудда. Лишь по телу бродила крупная дрожь, оставляя за собой пятна «гусиной кожи»: лодыжки, голени, потом вдруг холка, живот…

Затряслось левое бедро под бархатом штанов, заправленных в чулки.

Вздрогнула ягодица.

Пот тек по спине колдуна, соленый, трудовой пот. Если бы случайный чароплет вздумал «облизать» Вышние Эмпиреи над этим районом Ятрицы, он поразился бы тремору маны в центре Красильной слободы. Небось решил бы: коллеги по Высокой Науке дикого грифона живьем свежуют! Школа Нихона Седовласца, к коей имел честь принадлежать Андреа Мускулюс, использовала для волшбы не вульгарную грубость элементалей, не вертлявость ноометров-гармоников, паразитирующих на Пряже Стихий, не заемную дрянь некротов, за которую потом приходится страшно платить Нижней Маме с лихвой. Нет, последователи Нихона отдавали предпочтение использованию честных сил тела, дарованного им при рождении, накапливая ману, как иной атлет накапливает мощь для поднятия гирь и разрыва цепей.

Пожалуй, любой из нихонианцев мог поднять лошадь. Если бы захотел.

Обычно они не хотели.

Гвоздем преткновения в сем методе была усталость. Атлет после ряда мучительных упражнений — тряпка тряпкой. Он желает лишь одного: поесть и отоспаться. Маг же, напротив, обязан по окончании занятий сделаться куда более могучим, причем незамедлительно. Обрати усталость в бодрость, научись трудить плоть без расхода драгоценной маны, и накопление сил станет чистым, звонким, готовым выплеснуться единой волной. В этом чудесном умении и крылась тайна школы мудрого Нихона, изложенная в секретном трактате «Великая Безделица»: мастерство укреплять тело без лишних обременительных действий.

В идеале вообще без действий, но тут Мускулюсу было далеко до славных мэтров.

Приходилось упираться лбом и потеть.

Закончив обязательную маету, он вздохнул, мечтая о временах, когда освоит «Великую Безделицу» в гамаке или на мягкой кушетке. Обтерся цветастым рушником, припасенным заранее; надел рубаху и куртку. Еще раз вздохнул, закашлявшись от вони едкого пикеля. Этой заразой здесь, казалось, пропитались даже стручки на скрюченных в три погибели вербах.

— Умыться не желаете, мастер Андреа?

Это Цетинка. Ясен день, подглядывала.

— Спасибо, голубушка. В другой раз.

Ворота скрипнули, распахиваясь. В спину лаял разноцветный кобель Нюшка; в песке под старой акацией по-прежнему копошилась детвора. Конопатая девчонка удрала, на ее место явилась девчонка постарше, с заячьей губой; суровые малыши оставались на посту, геройски лепя изрядно надоевшие плюшки. Парень-дурачок втолковывал им тайны мастерства, поливая «тесто» из ведерка и временами плетя из шпагата «кошачью люльку», чем несказанно радовал товарищей по труду. Под его руководством плюшки расползались от акации к соседним заборам, образуя концентрические круги. Между некоторыми были проложены веточки, тщательно очищенные от коры.

— Красненький! — кричал парень, и «заячья губа» вглядывалась перед собой, пытаясь увидеть обещанную красоту. — Видишь: красненький! Солнышко зажглось! Ну ты же видишь, Агнешка!

— Вижу… — неуверенно кивала «заячья губа». — Солнышко…

— К'асенький! — хором басили малыши.

Что-то в поведении детей неприятно резануло Мускулюса. Да и плюшки, расположенные кругами, раздражали. Колдун велел себе угомониться: не хватало еще, утомясь от посадки, срывать досаду на глупых чадах! Он зашагал прочь, намереваясь свернуть к центру города.

— Доброго пути, мастер Андреа!

Колдун резко обернулся. Парень-дурачок махал ему рукой, скалясь с отменным добродушием. Откуда этот бездельник… Тьфу ты пропасть! Ну конечно, парень слышал, как именовала колдуна Цетинка. Приехали, срывай крышу. С лилльскими барышнями скоро черная желчь разольется. Будешь, брат Мускулюс, на первых встречных кидаться.