Юлия Галанина - Кузина Страница 6

Глупость, конечно, несусветная, мне глубоко плевать, как на меня смотрят.

Дело всё, видно, в том, что дом я вспомнила. А лучше не вспоминать – только душу травить. Такой роскоши, как упиваться страданием, здесь себе позволять нельзя. Я уже заметила, чем меньше думаешь о прошлом, тем меньше болит голова.

Аль-Нилам, Ориониды – это всё осталось там.

Здесь надо жить с чистого листа. И следить, чтобы гружёная тачка с доски-дорожки не уходила.

Тогда, если получится, я доживу до лета. И всё-таки проснусь посреди ночи…

Недолго солнышко светило.

Оттепель быстро кончилась, снова пришла зима. Вот и причина нашлась, почему голову так ломило: к перемене погоды.

И опять засвистел ветер, тучи заволокли небо. И горы, и долину засыпало снегом, словно и не было тех оттаявших пригорков. Всё заново послушно стало белым.

Отступивший было холод – вернулся во всей красе.

Мы неплохо сработались с гномом, копошились себе в четвёртой яме, выгрызая золотоносную породу, и были теперь в более выигрышном положении, чем те, кто стоял наверху у ворота, ежась под ледяным ветром.

Понемногу, во время скупых бесед в обеденный перерыв, выяснилась причина, почему гнома отправили сюда.

Это Лишай договорился: над его шеей свой топор висел, мы обязаны были выдать определённое количество золота, получалось же меньше. Не сразу на россыпь встали, пески золотоносные были тяжёлыми – камня много. А сил у нас мало.

Гном же играючи делал за день двойную норму, и Лишай с Кирпичом воспряли духом.

Поселился гном не в общем бараке, а в старой землянке, вырытой ближе к реке. Он умудрился сам её восстановить, подновил насыпь на крыше, сложил печь-каменку. Получилась вылитая нора, только что с трубой.

Клин лишь ощерился в ухмылке, явившись после осмотра гномова жилья.

– Хозяйственно недомерок устроился, чистый барсук. Ему всё одно сидеть пожизненно, убивцу. Без выхода в жильё.

Это сообщение было встречено в бараке с одобрением: кому-то ещё хуже, чем всем.

Из мира без магии возврата нет, это правда, но и здесь можно устроиться по-разному. Заключённый может выкупиться, перейти в разряд поселенцев. Для этого надо добыть определённое количество золота.

Ту породу, что доставали за день, потом промывали, намытое золото Лишай взвешивал, ссыпал в кожаный мешочек и прятал в сундук. И записывал, сколько сегодня взяли.

В намытом золоте у каждого была своя доля. Которую Лишай же и определял.

Больше всех получала разбитная девица не первой свежести по прозвищу Муха, она грела его постель, и в силу этого была на лёгкой работе: варила еду. Еда получалась не очень. Остальные девушки, обойденные при выборе, шипели, что там она работала в борделе и клиенты звали её не Муха, а Ленивая Муха. Это они отчаянно завидовали.

Выкупившийся «уходил в жильё» – то есть в обжитые места, поселения, разбросанные на клочках земли, отвоёванных у тайги.

Живущие в них люди занимались тем же, что и мы – добывали золото. Но там было легче, и жизнь состояла не только из одной работы.

Там было своё благородное общество со своими ценностями. Выше всего ценились вещи, попавшие из магических миров, совершенно здесь никчёмные.

Серебрянострунные арфы, на которых никто не умел играть. Книги на неизвестных языках. Яркие южные птички в золотых, ведь золота – завались, клетках, которые через некоторое время дохли все, как одна, не в силах пережить длинную, холодную зиму. Но всё вышеперечисленное богатство, по представлениям местных столпов общества, их «приобщало».

Мне предлагали остаться на поселении, когда я только очутилась здесь.

На роли не то Мухи, не то южной птички – всякому солидному человеку лестно иметь в доме этакое диво с самой Тавлеи, между клеткой с чахнущей канарейкой и покрытой кисеёй (чтобы не пылилась) навсегда умолкшей арфой.

И предложение до сих пор в силе.

Ждут, когда заносчивая цаца пооботрётся в забое, утратит тавлейскую спесь и через сбитую о низкий свод проходки спину дойдёт потихоньку до правильного понимания жизни.

Хорошо быть столичной штучкой, кому ещё такое предложат?

Думается мне, может быть, поэтому ни Лишай, ни Клин в отношении меня не рукоприкладствуют, – боятся товарный вид попортить.

Только бурчат себе под нос разные слова, самые мягкие из которых «тавлейская ведьма». А я очень не люблю, когда ругаются в спину.

Лично мне надо проработать две жизни, чтобы получилась та норма золота, за которую уходят в жильё.

Или передать через надзирателей, что, мол, согласная я, забирайте.

Или собрать столько самородков, попадающихся изредка в золотоносной породе, чтобы хватило на выкуп.

Такое тоже практикуется – никто же не в силах уследить за тем, что находят заключённые. А они находят. И прячут. Потому что если надзиратель обнаружит, – заберёт, змей, себе.

Но раз в год, в осеннюю пору (шепчутся ночами в бараке) по всем рудникам едут собирать такое золото большие люди, которым и надзиратели не указ.

Сдашь им столько самородного золота, сколько у тебя в двух горстях умещается – и ты уже не бесправный заключённый, а вольный поселенец. Хочешь – золото добывай, хочешь – чем другим занимайся.

Только, конечно, никуда ты от золота не уйдёшь, потому что ничто иное здесь так не выгодно, как оно. Земля скудна, лето крохотное. Хозяйством кормиться – с голоду помрёшь. А золото кормит.

Я слышу сквозь сон эти разговоры, и больше всего меня волнует, каким образом переправляют потом золото в Тавлею. Какими путями связаны наши миры? Неужели для людей здесь только односторонняя дорога – оттуда сюда, а обратно никак? Других такие глупости давно не волнуют. Все знают твёрдо: отсюда не возвращаются. Очень утешительное знание.

А Выдре, в отличие от злорадствующего барака, я позавидовала. Жить одному – это же так здорово! Так можно отбывать каторгу.

Надзиратели не боялись, что гном сбежит. Они вообще не боялись, что кто-то сбежит. Куда бежать-то?

Весь этот мир – горы и болота, реки и озёра. Как сало под тонкой кожицей залегла под землёй вечная мерзлота. Плодородный слой крохотный, чуть толще ребра ладони. Только в долинах рек земля побогаче. А так – неприютно, скудно, холодно. Везде, куда не беги.

Рудники раскиданы по горам и долам щедрой рукой, но теряются в бескрайней тайге, как бусинки в пушистом ковре. Связывают их даже не дороги – тропы. Летом конный пройдёт, зимой волокуша проедет.

Настоящих дорог мало, они пробиты к большим рудникам. Но там и порядки строже, охрана бдит. Бежать с рудника на рудник – глупо.

Моют золото по речкам, объединившись в артели, вольные старатели. Бывшие каторжники. Они слишком ценят свою пусть и не совсем вольную волю, чтобы тепло встретить приблудившегося горбача – так называют здесь беглых. Или забьют насмерть или властям сдадут. К ним бежать – тоже смысла нет.