Генри Олди - Сильные. Книга первая. Пленник железной горы Страница 6

Протянув руку, отец взял чорон — его личный резной кубок для кумыса — не торопясь сделал пару глотков, вернул чорон на столик и благодушно ответил:

— Рад тебя видеть, Юрюн.

Меня он не видел, продолжая созерцать горы. Но я привык. Благодушие отца, его расслабленность, его лавка со спинкой в виде — да-да, вы поняли! — горного хребта, его чорон, его бурдюк с кумысом, который мама время от времени меняла на полный, его одежда — об ином отце я и не мечтал. Поведение, которое иные сочли бы равнодушием — меня все устраивало.

Сейчас, много лет спустя, я задумываюсь: почему? Как же так? Ведь была тысяча поводов обидеться насмерть. И отвечаю сам себе: любовь. Я любил отца такого, какой он есть, вот и вся разгадка.

— К тебе можно?

— Можно.

Я примостился на крохотной лавчонке, стоявшей невесть зачем под боком у отца. Долил из бурдюка в чорон — отцу нравилось, когда за ним ухаживают. Полюбовался пенной шапкой, вдохнул резкий запах кумыса. Нести новый бурдюк было рано.

— Я скоро поеду в Кузню. Да, папа?

— Скоро, — согласился отец.

— С Мюльдюном?

— С Мюльдюном.

— А скоро — это когда?

— Когда Мюльдюн соберется.

— А когда он соберется?

— Когда сочтет нужным.

— А когда он сочтет нужным?

— Когда соберется.

В речи отца не было и тени раздражения. Голос его, теплый и бархатистый, обволакивал меня, как одеяло. Хотелось спать. Я чуть-чуть разозлился на самого себя, и сон отбежал прочь.

— Может, завтра? Да, папа?

— Может, завтра.

— А может, послезавтра?

— Может, и так.

— А ты можешь призвать его в улус?

— Могу.

— А ты можешь велеть ему ехать завтра?

— Могу, но не стану этого делать.

— Почему?

— Потому что вы поедете, когда Мюльдюн соберется.

Разговор зашел в тупик. Обычное дело, если вы разговариваете с моим отцом. Ладно, зайдем с другого бока. Тем паче, другой бок интересовал меня гораздо больше сроков отъезда. Я просто бесился из-за него. Руки тряслись, честное слово.

— А мне в Кузне будут доспех подбирать?

— Не будут.

— Почему? Все говорят, что будут!

Я едва не расплакался. Сиэр-тойон не врал никому и никогда, а уж родному сыну и подавно…

— Не будут, а будет, — отец погрузил усы в кумысную пену. — Будет подбирать. Доспех тебе будет подбирать Кытай Бахсы, хозяин Кузни. В этом деле ему нет помощников.

— И оружие?

— И оружие.

Думаете, я успокоился? Я только подошел к главному.

— А это больно?

— Может, и больно.

— А может, и не больно?

— Может, и не больно.

— Так больно или не больно?!

— Как получится.

Думаю, теперь вы отлично знакомы с моим папой.

— Кустур сказал, что меня в шлем колотушкой забьют.

— Не забьют.

— Точно? Это хорошо.

— Ты сам подумай, — отец устроился поудобнее, хотя казалось, что удобней некуда. — Ты вон какой большой. Как тебя целиком в шлем забить? Ты же не гвоздь? Правильно говорить так: шлем колотушкой насадят на мою голову. Запомнил? Насадят на голову, а не забьют.

Хоть бы улыбнулся, что ли? Я бы тогда знал, что он шутит.

— Ну, насадят. А потом велят: «Да расширится твоя голова!»

— С какой целью? — заинтересовался отец.

— Если шлем лопнет, станут новый подбирать. В смысле, станет.

Совсем я запутался с этим кузнецом.

— А если не лопнет?

— Значит, подобрали. Ищем дальше: кольчуга, панцирь-куях…

— И всякий раз колотушкой? В кольчугу, в панцирь?

— Ну да!

— Так говорит Кустур?

— Ну да!

— Значит, так и будет. Кустур знает, что говорит.

— А ты что скажешь, папа?

— Ничего. Я никогда не был в Кузне. Никогда не подбирал себе доспеха. Откуда мне знать?

— И Мюльдюн тебе не рассказывал? Он-то в Кузне бывал!

— Нет, не рассказывал. Зачем?

Действительно, зачем? Мюльдюн не из говорливых. Вот по шее надавать, это он запросто.

— Папа, ты…

И тут он вскочил. Сто раз видел, как он вскакивает, забыв обо мне, маме, кумысе, горах, мирах — обо всем на свете. Доха в одну сторону — кэр-буу! Лавка в другую — уо-уо! Столик с кубком — алатан-улатан! «Ох! — жаловалась мама в таких случаях. — Отлетели, оторвались девять журавлиных голов!» Кумыс разлился, потек по струганым доскам. Бурдюк — бряк мне на коленки! Затычка выпала, я изгваздался по самые уши.

— Что?! — заорал мой папа дурным голосом. — Глупости! Чушь собачья! Изобличение вора бывает трех видов…

Это он не мне. Трудно привыкнуть к папиным внезапностям, а дальше ничего, полегче. Главное, сидеть тихо, помалкивать. Когда Сиэр-тойон откликается на чьи-то взывания, ему не до вас. Он учит, наставляет, решает споры. А что вы думали? Закон-Владыка, понимать надо!

— …с чужого слова по приметам украденного, своими силами по следам угона — и через много лет без явных доказательств, по доносительству соседа. В первом случае изобличенный вор покрывает убытки владельцу, во втором — подлежит публичному наказанию…

Кулаком по перилам — хрясь!

— …в третьем — признается вором без покрытия убытков и наказания. Доносителя же… Молчать! Не перебивать! Доносителя порицать не велено, и нареканий ему делать не положено. Что значит «почему»? Ибо есть в таких доносителях великая польза общественная… Великая общественная! Усвоили?

Кажется, там усвоили. Где там? Ну где-где… Где взывали.

Я однажды спросил у мамы: как же так? Когда папа срывается с места, я пугаюсь, а не расширяюсь! Пугаешься, вместо мамы растолковал Мюльдюн, случившийся рядом. Расширяемся мы, когда злимся. Соперничаем. Схватываемся. А отцу ты не соперник и не поединщик. Вот если бы ты отцу ночью, когда он спит, рогатину под ребра… И замолчал. Так я и не понял, что Мюльдюн имел в виду.

— Я суров, — сказал отец.

И вернулся на лавку. Ну, почти вернулся. Посмотрел с укором на меня: где лавка? Я поднял, обмахнул рукавом, пододвинул. Отец сел и уставился на горы. Чувствовалось, что он очень устал. Я же стал прибираться: бурдюк, затычка, чорон. К счастью, кубок не треснул. Доха — папе на колени. Укутать потеплее, подоткнуть с краев. Папа забросил ноги на перила — значит, укутать и подоткнуть снова. Налить в чорон остатки кумыса. Помалкивать, не шуршать.

— Я суров, — повторил отец, успокаиваясь. — Я суров, но это я.

Он всегда так говорил после увещеваний.

Сейчас, много лет спустя, когда все рухнуло и восстало вновь, и кто-то умер, а кто-то — нет, я понимаю, что отец был прав. Я, Юрюн Уолан, Белый Юноша, названный в честь своего дяди Юрюна Ар-тойона, Белого Владыки, уже давно не юноша, а если и белый, то речь идет о цвете волос. Что знал я про Кузню? Про кузнеца Кытая? Ну, железный дом на ледяном кургане. Наковальня размером с быка, горн — с кобылу. Черен молота — старая коновязь. Молот гремит, клещи визжат, напильник скрежещет. А что? Все так говорили. Никто не видел, но болтали наперебой. Мюльдюн видел, но молчал. Папа не видел и тоже молчал. Обычай требовал, чтобы такие, как я — боотуры по рождению, не по воспитанию — ехали в Кузню, не догадываясь, что их ждет, кто их ждет. Значит, Сиэр-тойон — Закон-Владыка, Обычай-Батюшка — вел себя по отношению к сыну не только сурово, мучая мальчишку неизвестностью, но и справедливо.