Питер Бигл - Последний единорог Страница 6

— Арахна Лидийская, — сообщил он толпе. — Даю гарантию, лучшая ткачиха в мире, судьба ее тому подтверждение. Она имела несчастье победить в состязании ткачих саму богиню Афину. Афина очень обиделась, и теперь Арахна в обличье паука по особому договору творит лишь для «Полночного карнавала Мамаши Фортуны». Уток из огня, из снега основа, ну а узор неизменно новый. Арахна.

Висящая на прутьях клетки паутина была очень проста и почти бесцветна, лишь изредка она радужно отсвечивала, когда паук пошевеливал ее, прокладывая нить. Но он сновал туда-сюда, притягивая взоры зрителей — и единорога тоже — все больше и больше, пока не начинало казаться, что они смотрят в глубочайшие пропасти мира, мрачные, безжалостные расщелины, и лишь паутина Арахны удерживает мир в целости. Вздохнув, Она освободилась от чар и увидела настоящую паутину, которая была очень проста и почти бесцветна.

— Тут не так, как в других клетках, — сказала Она.

— Не так, — недовольно согласился Шмендрик. — Но Мамаша Фортуна здесь ни при чем. Дело в том, что паучиха верит. Она видит все эти хитросплетения и принимает их за свою работу. Эта вера-то и создает здесь все отличие от обычной магии Мамаши Фортуны. Перестань эта кучка остряков удивляться, и от всего ее колдовства остался бы только паучий плач. А его-то никто не услышит.

Она не хотела вновь смотреть в паутину. А глянув мельком на ближнюю к ней клетку, вдруг почувствовала, как окаменело ее сердце. Там на дубовом насесте восседало существо с телом большой бронзовой птицы и лицом ведьмы, таким же напряженным и смертоносным, как и стискивающие дерево когти. У нее были лохматые медвежьи уши, а по чешуйчатым плечам, цепляясь за светлые клинки перьев, ниспадали похожие на лунный свет волосы, густые и молодые, они обрамляли омерзительное человеческое лицо. Она сверкала, но при взгляде на нее казалось, что, сияя, она поглощает нисходящий с неба свет.

Тогда Она тихо сказала:

— Вот она — настоящая. Это гарпия Келено.

Шмендрик побледнел, как овсяная мука.

— Старуха поймала ее случайно, — зашептал он, — во сне, как и вас. Но это к несчастью, и обе они это знают. Искусства Мамаши Фортуны едва хватает, чтобы держать чудовище в заточении, но одно ее присутствие так ослабляет все чары Мамаши Фортуны, что скоро у нее не останется сил даже испечь яйцо. Не следовало бы ей связываться с настоящей гарпией и настоящим единорогом. Правда ослабляет ее колдовство, но Мамаша Фортуна все пытается заставить ее служить себе. Однако на этот раз…

— Верите или нет, сестра радуги, — раздался неприятный голос Ракха, обращенный к потрясенным посетителям. — Ее имя значит «темная», та, чьи крылья затмевают небосвод перед бурей. Она и две ее милые сестрички заморили голодом короля Финея — перехватывали его пищу и гадили в нее. Однако сыны Борея заставили их прекратить это, не так ли, моя красотка? — Гарпия не издала ни звука, а Ракх усмехнулся, как усмехнулась бы сама клетка. — Она сопротивлялась сильнее всех остальных, вместе взятых. Это было все равно что пытаться связать одним волоском весь ад, но у Мамаши Фортуны хватает сил даже для этого. Порождения ночи — пред ваши очи. Полли, хочешь крекер?

В толпе раздались сдавленные смешки. Когти гарпии стиснули насест, и дерево скрипнуло.

— Вам надо быть на свободе, прежде чем она вырвется из клетки, — сказал волшебник единорогу. — Она не должна застать вас здесь.

— Я не осмеливаюсь прикоснуться к железу, — ответила Она. — Я могла бы открыть замок рогом, но чтобы дотянуться… Нет, сама я не выберусь из клетки. — Она дрожала от ужаса перед гарпией, но голос ее был вполне спокоен.

Маг Шмендрик стал на несколько дюймов выше, чем это казалось возможным.

— Не бойтесь ничего, — величественно начал он. — Несмотря на мое ремесло, у меня чувствительное сердце…

Его прервал приход Ракха и его спутников, уже не хихикавших, как возле мантикора. Волшебник пустился прочь, нашептывая: «Не бойтесь, Шмендрик с вами. Ничего не делайте без меня!» Его голос доносился до единорога так тихо и так одиноко, что Она даже не была уверена, слышала ли Она его или почувствовала слабое прикосновение.

Темнело. Толпа стояла перед ее клеткой, глядя на нее со странной застенчивостью. Ракх сказал:

— Единорог, — и отступил в сторону.

Она слышала, как стучат сердца, замирает дыхание, видела, как слезы наполняют глаза, но никто не произнес ни слова. По печали, растерянности и нежности на их лицах Она поняла — они узнали ее, и принимала поклонение как должное. Она вспомнила прабабушку охотника и попробовала представить себе, каково это — быть старым и плакать.

— Большинство представлений, — через некоторое время сказал Ракх, — на этом бы и закончилось: что еще можно показать после настоящего единорога? Но в «Полночном карнавале Мамаши Фортуны» есть еще одна тайна — демон, что разрушительнее дракона, чудовищнее мантикора, ужаснее гарпии и, вне сомнения, понятнее единорога. — Он взмахнул рукой в сторону последнего фургона, и черный занавес заколыхался и стал раздвигаться, хотя никто не касался его.

— Воззрите на нее! — крикнул Ракх. — Воззрите на последнее диво, самое последнее! Воззрите на Элли!

Внутри клетки было темнее, чем снаружи, и, казалось, сам холод как живой шевелился за прутьями. Что-то дрогнуло, и Она увидела Элли, старую, худую, оборванную женщину, скрючившуюся в клетке у огня, которого не было. Она казалась настолько хрупкой, что вес темноты сокрушил бы это изможденное тело, и такой беспомощной и одинокой, что посетителям следовало бы рвануться на помощь и освободить ее. Вместо этого они молчаливо попятились, словно Элли подбиралась к ним. Но она даже не смотрела на них. Она сидела в темноте и наскрипывала под нос песню, подобно тому, как скрипит пила, впиваясь в дерево, и как скрипит дерево, готовящееся упасть:

То, что украли, — вернется домой,Сжатая вырастет рожь,Мертвый — в другом, по-иному — живой,Прошлого не вернешь.

— Ну как, не очень-то сильна на вид? — спросил Ракх. — Но ни один герой не может противостоять ей, ни один бог не поборет ее, и никакое волшебство не оградит от нее, ведь она не пленница. Мы показываем ее, а она тем временем ходит среди вас и берет свое. Элли — это старость.

Холод клетки тянулся к единорогу, и там, где он прикасался к ней, Она никла и слабела. Она чувствовала, как съеживается и покрывается морщинами ее кожа, как покидает ее красота. Уродство свисало с ее гривы, пригибало голову, вырывало волосы из хвоста, гнездилось в ее теле, пожирало шкуру и томило ум воспоминанием о том, как хороша Она была когда-то. Где-то поблизости гарпия издала низкий энергичный звук, но, спасаясь от последнего страшного демона, Она укрылась бы и под сенью этих бронзовых крыл. Песнь Элли пилила ее сердце.