Урсула Ле Гуин - Кости земные Страница 6

— Эта магия не того толка, что на Роке, — объяснил старик — суховато и будто через силу. — Но равновесия она не нарушает. Никакой грязи.

Он всегда так говорил о злой, черной магии, о порче, о проклятиях, о сглазе — «грязное дело».

Гелет помолчал, подбирая слова, и продолжил:

— Грязь. Земля. Горы. Камни. Это земляная магия. Уходит, понимаешь, в самые корни. Древняя. Очень древняя. Как сам остров Гонт.

— Древние Силы? — негромко уточнил Огион.

— Не то чтобы они, — отозвался Гелет.

— Но эта магия сможет подчинить себе саму землю?

— Скорее — поладит с ними. Изнутри — так я думаю. — Старик схоронил яблочный огрызок и яичную скорлупу в рыхлой влажной земле, аккуратно притоптал босой ногой. — Слова-то я, конечно, знаю, но что совершать, пойму по ходу дела. Вот, понимаешь, морока с этими великими заклятиями. Порядок действий усваиваешь по ходу дела. Не больно потренируешься. — Волшебник посмотрел вверх. — Ага, вот оно! Чувствуешь?

Огион опять покачал головой.

— Гора напрягается. — Рука старика все еще рассеянно похлопывала по земле, точно по загривку напуганной коровы. — Уже совсем недолго осталось, чует мое сердце. Ты сможешь удержать Врата открытыми, сынок?

— Скажите мне, что будете делать, и я…

Но старый Гелет помотал головой:

— Нет. Ни в коем случае. Это не твоего ума магия. — Говорил он все рассеяннее, потому что все больше отвлекался на то, что чуял в воздухе или в земле. Что бы это ни было, но через учителя напряжение передалось и Огиону — невыносимое, натянутое, как струна.

Оба молчали. Огион ощутил, что напряжение спало, — старик слегка расслабился и даже улыбнулся.

— То, что я намерен проделать, — древние штуки. Эх, жаль, в свое время я не изучил их повнимательнее. Передал бы теперь тебе. Но тогда эта магия показалась мне грубоватой. Слишком уж неуклюжей… А она не сказала, где выучилась таким чарам. Впрочем, где же, как не на Гонте… В конце концов, знания — они разные бывают.

— Она?

— Ардо. Та, у которой я учился. — Гелет поднял на Огиона глаза. Лицо его было непроницаемо, но во взгляде мелькнуло что-то похожее на лукавство. — А ты не знал? Хм, должно быть, я тебе не говорил. Хотел бы я понять, как влияет на магию, мужчина ты или женщина… Сдается мне, если что важно — так это в чьем доме живешь и кого пускаешь на порог. Вот тут-то… О! Опять!

Старый волшебник вновь напрягся и замер; его застывшее лицо и взгляд, обращенный как бы внутрь себя, напомнили Огиону роженицу. Отогнав эту мысль, он спросил:

— Вы сказали — в горе, это как?

Гелета отпустило, и он ответил:

— Внутри горы. Здесь, в Яведе. — Он показал на холмы, расстилавшиеся внизу. — Я войду внутрь и попробую удержать все так, чтобы оно не расползлось, не раскололось. И уж там, по ходу дела, пойму, что да как, — в этом я не сомневаюсь. Вот что, тебе пора обратно. Приспела пора. — Старик вновь умолк, и его перегнуло пополам, точно от сильной боли. Сгорбленный, он попытался встать. Огион, не задумываясь, протянул было руку, чтобы помочь учителю, но тот лишь усмехнулся:

— Без толку. Ты у нас ветер да солнечный свет. А я теперь буду за сырую землю да камень. Ступай, тебе пора. Прощай, Айхал. И уж открой рот в кои-то веки, ладно?

Огион послушно вернулся в Гонтийский порт — в душную, увешанную гобеленами комнату. Он понял шутку своего старого учителя лишь тогда, когда посмотрел в окно и увидел Сторожевые Утесы — там, на дальнем конце длинной бухты, — скалы, похожие на челюсти, что в любое мгновение готовы сомкнуться намертво.

— Хорошо, учитель, — сказал Огион и взялся за дело.

— А мне, стало быть, нужно сделать вот что… — Старый волшебник продолжал разговаривать с Молчуном, потому что так ему было спокойнее, хотя ученик уже исчез. — Надо пробраться в самое нутро горы, да, в самое нутро. Но только, понимаешь, не так, как это делают волшебники-ясновидцы, они-то проникают везде лишь мысленно, чтоб поглядеть да попробовать. А мне надо куда как глубже — не в жилы, а в самую сердцевину, до костей. Ну что ж… — И Гелет, который стоял один-одинешенек посреди луга, залитого полуденным светом, распростер руки, как полагалось, начиная великое заклинание. И слова зазвучали.

Он произнес слова, которым когда-то научила его наставница-ведьма, старуха Ардо, острая на язык, с тощими длинными руками, научила, произнося их скомканно, а он теперь произнес отчетливо, в полную силу. И ничего не произошло.

Да, ничего не произошло, и старый Далсе успел пожалеть и о солнечном свете, и о морском соленом ветре и усомниться в заклинании и в самом себе, — все это успел он, прежде чем земля поглотила его и вокруг стало тепло, темно и сухо.

Очутившись внутри горы, волшебник понял, что должен спешить, — кости земные ныли, так и норовя расправиться, распрямиться, и, чтобы совладать с землей и камнем, ему надлежало стать ими, — но спешить он не мог. Любое превращение шло у него медленно — накатывало оцепенение. В свое время он превращался и в лису, и в быка, и в стрекозу и уже знал, каково это — менять собственную сущность. Но теперь превращение шло по-иному — туго, неспешно, тяжело рос он и ширился, и медленно думал: вот, я расту.

Он дотянулся до Яведа, до средоточия боли, и когда уже нащупал этот сгусток страдания, то внезапно ощутил мощный прилив силы, наплывавшей откуда-то с запада, — будто Молчун все-таки протянул ему руку и поддержал. И эта связь позволила ему послать свою теперешнюю силу, силу самой горы Гонт, туда, на помощь. «Я так и не сказал ему, что уже не вернусь, — скорбно подумал волшебник, — а теперь уже поздно, я проник в сердцевину горы, вошел в ее кости, откуда нет возврата». Это были его последние слова на ардическом, на языке людей, а потом он познал, что такое огненные жилы, и ощутил биение огромного сердца. И тогда он понял, что делать, и уже на другом наречии, не на языке людей, сказал: «Успокойся. Тише, тише. Вот так. Ну же, успокойся, не тужься. Утихомирься. Замри. Мы справимся. Мы обретем покой».

И он утих, замер, обрел покой — камень внутри камня, земля в толще земли, в беспросветной тьме, в самом сердце горы.

Когда город закачался и начал зыбиться, когда улицы стали вздыматься как волны, когда по булыжной кладке побежала рябь, а глиняные стены пошли трещинами и рассыпались прахом, когда Сторожевые Утесы сомкнулись, — тогда на вершине маяка гонтийцы увидели своего мага, Огиона. Да, они увидели Огиона на вершине маяка — там он стоял, воздев руки, и из последних сил удерживал что-то невидимое в воздухе, и когда он развел руки, в тот же миг разошлись и сомкнувшиеся челюсти скал — разошлись и застыли. Город содрогнулся и замер. Землетрясение остановил Огион. Все это видели, и все говорили об этом.