Виктория Дьякова - Доктор Смерть Страница 61

— Нет, его не повесят, не повесят, — Маренн не знала, кого она убеждала, себя или Джилл. — Иначе они не назначали бы специальный процесс. Не повесят…

Не выдержав, она упала на подушку, лицом вниз, слезы беззвучно катились по ее лицу, плечи вздрагивали.

— Но даже если они его не повесят, а отправят в тюрьму, он не выдержит, — прошептала она. — Он тяжело болен, его никто не будет там лечить.

— Мама, господина бригадефюрера вызвали всего лишь пока по одному эпизоду, по делу военного министерства и других ведомств. Это, наверное, не так страшно.

Джилл присела на кровать рядом и гладила Маренн по плечу. Она сказала так просто, как говорила многие годы до того, когда работала в Бюро переводов на Беркаерштрассе: «Мама, господин бригадефюрер просил тебя заехать к нему. Мама, господин бригадефюрер просил передать тебе…» Ма-ренн невольно улыбнулась, повернув голову и положив ладонь на руку Джилл, сжала ее пальцы.

— Я знала, — сказала она негромко, — что все, что мы пережили в Берлине, это не самое страшное. Самое страшное — это теперь. Смерть на войне — мгновенна, обыденна и даже оправдана. Пуля не выбирает, да и снаряд тоже. Она может настичь каждого. Страшно зависеть от воли людей, Джилл. Ждать и бояться казни. Не за себя, за тех, кого любишь.

— Но этого не может быть, мама, этого не может быть.

Джилл опустила голову, сжав ладонями виски. Сквозь тонкие пальцы пробивались пряди седых волос. Она отказывалась их красить, как Маренн ни уговаривала.

— Такой, какой я была для Ральфа, — отвечала она, — я уже никогда не буду. Я никогда не стану прежней, мама.

Маренн отступала, она не смела настаивать. Про себя думала, что в какой-то мере дочь повторила ее судьбу. Ранняя седина и смерть возлюбленного. У нее самой остался Штефан, и она нашла в себе силы жить ради него. Джилл же потеряла все. На что опереться ей? На кого? Только на себя саму. Но ради чего?

Однако она не привыкла плакать и сокрушаться, она привыкла действовать. Свидетелем по делам Кальтенбруннера и Риббентропа Нюрнбергский трибунал вызвал бывшего начальника службы политической разведки в Париже Гельмута Кнохена. После этого было вынесено решение, что его передадут властям Франции для вынесения окончательного вердикта.

— Мне кажется, здесь, в Париже, ему будет не слаще, чем там, в Нюрнберге, — заметила Джилл, перелистывая газету. — Как ты считаешь, мама?

— Я с тобой согласна, — Маренн кивнула. — Он здесь скорее схлопочет смертный приговор, чем этого можно было бы ожидать там. Ведь здесь у Франции развязаны руки, и многие, кто отсиживался в поместьях, скрывался в эмиграции, боясь высунуть нос и даже дунуть против вишистского режима, теперь станет со всем рвением показывать, как они ненавидят нацизм и как яростно готовы с ним бороться. Теперь можно бороться — уже ничто не угрожает их собственному благополучию, осталось только создать имидж. А у них немалое влияние.

— И ничего нельзя сделать?

— Не знаю, — Маренн пожала плечами. — Трудно. Но я буду пытаться. Если не я — то кто?

Конечно, она старалась действовать осторожно — в основном через де Трая. Сразу стало ясно, что следствие но делу Кнохена будет долгим. Общий настрой тех, от кого зависела судьба Гельмута, удручал — все свидетельствовало о том, что в конце концов будет вынесен смертный приговор. Тогда Маренн решилась на отчаянный шаг — она обратилась напрямую к де Голлю. Ссылаясь на Шанель, которая сама призналась в сотрудничестве с нацистами и уже уехала в эмиграцию в Швейцарию, она напомнила Президенту Республики, как отчаянно боролся Кнохен за сохранение жизни великого французского поэта Кокто, арестованного гестапо за связи с маки. Она не лукавила — она прекрасно помнила, как, недовольно дернув бровью, Гиммлер сказал ей фразу, означавшую приговор Кокто: «Иногда и поэтов убивают». Он отвернулся, блеснуло пенсне. Это означало, что разговор закончен, сделать больше ничего нельзя. Но Кнохен все-таки сделал. Он убедил Шелленберга, а тот убедил Гиммлера — по приказанию рейхсфюрера Мюллер отменил расстрел. Кокто освободили. Но после побоев в тюрьме он прожил недолго. Однако это уже была не вина Кнохена. Он сделал все, что мог. И де Голль оценил его смелость. Смертный приговор, вынесенный оберштурмбаннфюреру СС Гельмуту Кнохену французским судом, был отменен президентским указом. Он заменялся тюремным заключением сроком на двадцать лет. А вскоре без лишнего шума приговор и вовсе отменили. Де Голль подписал Кнохену помилование, и Гельмут вернулся к своей семье в Шлезвиг-Гольштейн.

Осенью сорок пятого, когда суд в Нюрнберге был в полном разгаре, Маренн навестила старого друга своего приемного отца — маршала Петэна. Он был приговорен к смерти за измену, но, учитывая его преклонный возраст, смертную казнь заменили пожизненным заключением, которое он должен был отбывать в крепости до конца своих дней. Так должна была закончиться жизнь одного из самых знаменитых маршалов Франции, защитника Вердена.

Пространство и время по-разному влияют на слово «измена». Кто-кто, а Маренн хорошо знала это. Она понимала, что трагедия, разыгрывавшаяся в человеческих сердцах, превосходит сами сражения, которые только что отгремели, сколь невыносимо тяжел порой бывает выбор, который нельзя не сделать.

Когда-то девочкой она наблюдала дружбу двух молодых офицеров, Фоша и Петэна. Оба они стали позднее маршалами. И обоим предстояло сделать выбор, который перечеркнул всю их прежнюю жизнь. По сути, оба решали одну и ту же задачу — спасти Францию или спасти себя. И оба выполнили свой долг, принеся себя в жертву. Только Фош сделал это на поле брани, отдав приказ стрелять по своим. Лишь бы остановить немцев, двинувшихся на Париж. А Петэн… Он хорошо знал, как никто другой, что Франция не готова к войне, народ не успел проникнуться мыслью о сопротивлении, армия деморализована и отступает. Победа в Первой мировой войне стоила Франции столь могучих усилий, что страна надорвалась. Она не имела способности к сопротивлению, у нее не было сил — ни военных, ни моральных. Лучшее, что мог сделать Петэн в такой ситуации — то, что он и сделал. Как бы это не казалось чудовищно впоследствии. Он сократил до минимума бессмысленные потери, он спас культуру нации, спас от разрушения Париж. Он пожертвовал именем, чтобы освободителем чуть позже явился другой, его ученик. Но Петэн сохранил ему то, что предстояло освобождать — страну, столицу, а не руины и хаос. Могло бы случиться и так, если бы Петэн вел другую политику в сороковом году. Маршал Фош, войдя в историю освободителем Франции, разбил собственное сердце и жизнь. Несмотря на то, что Франция воздвигла ему монументы, возвеличивала его при жизни, он умер от горя и тоски. Он сделал выбор, и хотя история признала, что выбор был верен, самому герою он не принес покоя. Он пожертвовал ради Франции собой. То же самое сделал и Петэн. Между ними только одна разница. Один остается в памяти народа олицетворением победы, другой — злодеем и предателем. Но оба несчастны одинаково.