Генри Олди - Баллада о кулаке Страница 61

Два раза «грязное» и кусок «чистого».

— Пойдем, — тихо сказал преподобный Бань. — Лодочник ждать не будет. Нам пора отправляться в Бэйцзин...

А возницу Бу Цзи без лишнего шума зарыли на городском кладбище, у самой ограды, и никому не пришло в голову интересоваться трупными пятнами на руках парня — особенно на второй день после его двойной гибели.

Зря, конечно.

Позвали бы судью Бао...

МЕЖДУГЛАВЬЕ

...какая-то скотина сперла мои свиток!!! Впрочем, я даже знаю, какая — но об этом позже.

С уходом Змееныша мне и моему мальчику стало тесно в монастыре. Никогда раньше за мной ничего подобного не водилось. А сейчас я стал задумываться над правотой девушек (боже, как давно это было!), утверждавших, что я — бездушное чудовище. Все шло к тому, что я отнюдь не являюсь благодетелем моего мальчика, свалившись ему в самом прямом смысле, как снег на голову. Да, он был дурачком, да, общество слепца-гадателя сильно проигрывало пансионату для богатеньких детишек или даже общеобразовательной школе города Акпупинска... но жизнь в одной черепной коробке меняла нас обоих.

Раньше у меня не было друзей.

Теперь же... свято место пусто не бывает. Правда, Змееныш?! Нет, я прекрасно понимаю, что ты спихнешь меня в колодец, ни на минуту не задумавшись, если я чем-то буду мешать твоей правоохранительной деятельности, но зачем-то ведь ты вытаскивал нас, меня и моего мальчика, из Лабиринта?!

Или эта задача не по зубам ни моему левому полушарию, ни интуиции моего маленького музыканта?

Или просто у нас хандра?

Пустая, черная хандра, которая сведет нас в могилу гораздо быстрее любого Безумия Будды? Что-то уж очень мне плохо, а самоубийство в нашем положении — разве что средство от перхоти, и не более того.

...Видимо, я на какое-то время отключился. Первый этап Лабиринта Манекенов я проходил уже на автомате, прекрасно понимая, что главные опасности кроются не здесь, а дальше, среди неведомых галерей, скрытых комнат и деревянных воинов. Поначалу я несколько сомневался в действенности этих инженерных изысков — снобизм, подкармливаемый сотнями лет разницы во времени, искал жертву — но потом... Оказывается, здесь еще учитель Ле-цзы почти две тысячи лет тому назад приводил в пример самодвижущуюся куклу, игравшую на цине; а несколько позднее всерьез рассказывалось о механических быках, успешно перевозивших непомерные тяжести. Особенно если учесть, что способны натворить эти китайцы за двенадцать веков, прошедших от куклы-музыканта Ле-цзы до явления в Шаолинь патриарха Бодхидхармы...

Да и треск, доносившийся издалека — оттуда, где повар Фэн рукоприкладствовал с предметами моих сомнений, — изрядно убеждал в реальности чертовых манекенов.

И вот тут-то рассеянность подвела меня. Нет, нам на голову не свалился камень, мы не угодили в капкан и не попались в сеть, я даже успел обратить внимание, что на развилке Фэн-урод свернул налево, а значит, и нам надо налево... просто я не учел, что Маленький Архат — это не один монах, а двое!

И что второй (вернее, первый) все это время точно так же, как и я, слушает проповеди журавля-патриарха, именно его тело усердствует в ежедневных занятиях, а зубодробительные вопросы «гун-ань», способные свести с ума самое левое из всех левых полушарий, словно предназначены для таких вот эстетов-музыкантов.

«Не опирайтесь на слова и знаки! — гласила местная мудрость. — Опирайтесь на собственное сердце!»

К кому в большей степени были применимы эти слова, как не к моему мальчику, никогда в своей жизни не опиравшемуся ни на какие знаки?! А сердце... я и не знал до сего мгновения, какое место в сердце этого несчастного мальчишки занимают два случайных человека.

Змееныш... и я.

Вернее, я и Змееныш; хотя бы в хронологическом порядке.

И когда сердце это вдруг распахнулось шире Лабиринта Манекенов, когда тело перестадо существовать, а душа забыла человеческие имена, которыми ее награждали на всех перекрестках Бытия; когда горы неожиданно стали горами, моря — морями, а быть или не быть — смешным вопросом, не имеющим никакого отношения к повседневности, назвавшейся Абсолютом...

Короче, я прозевал момент, когда у моего мальчика случилось Просветление.

«Поймал У», — как говаривали здесь.

Я не возьмусь описывать это словами; но мне больше нечем описывать. Сжавшись в комок, я сидел внутри смеющегося Бога, и хохот этот заставлял вспыхивать и гаснуть солнца, каждое из которых было не больше светляка, и мы были всем, а все — ничем. Масло лилось на кипящее море, и вот: волны больше не ревут, пена не рвется клочьями, брызги не хлещут ошалевших чаек... гладкое блестящее зеркало от одной ладони до другой, и мириады отражений вольно гуляют по его поверхности, никак не нарушая величественного спокойствия. «Увижу светлую голову, — кричал кто-то из витой ракушки, похожей на лоб единорога, — буду бить по светлой; увижу темную — буду бить по темной»! Ослепшее «Великое сомнение», спотыкаясь, брело по заброшенному пляжу, держась за плечо «Великой смерти», которая на ходу сбрасывала одежды, превращаясь в «Великое пробуждение». А «Великая радость» махала издали рукой, держащей кувшин с розовой настойкой; и крабы, косолапя, сбегались на запах. Это мудрое безумие! Обезумевшая мудрость! Вздох предсмертный, так внезапно превращающийся в хохот! Патриархи Второго собора в Вайшали, случившемся через век после смерти Будды, пели на разные голоса: «Все, что согласно, с существующей нравственностью и духом учения Будды, должно быть признано уставным — неважно, существовало ли то с давних времен, существует ли в настоящее время или явится после!» И мухи с птицами вторили этим словам; и ад следовал за ними. «А все, что не согласно, хотя бы то существовало прежде, существует в настоящее время или явится после — должно быть навсегда отвергнуто и не считаться учением Будды!» Добро и зло бродили в обнимку по бамбуковой роще, любуясь водопадами вдалеке, и ветер доносил к ним утреннюю прохладу. Лев и агнец лежали рядом, потом лев съел агнца и ушел, а проходивший мимо путник в рваной телогрейке представил себе, что было бы, случись все наоборот, — после скорбно покачал головой и пошел себе дальше...

Нет.

Я не буду описывать это словами.

Это все произнес не я.

...Когда все закончилось, мы стояли в совершенно неизвестной нам части Лабиринта Манекенов.