Юлия Остапенко - Легенда о Людовике Страница 62

В письмах к сестре Маргарита старалась не жаловаться, особо выделяя заботу свекрови и ни словом не упоминая о ее тирании. Однако Алиенора, даром что не растратила с годами своей наивности и взбалмошности, приобрела также некоторую проницательность, усиленную, без сомнения, ее большой и искренней любовью к сестре, поэтому умела читать между строк. Она знала, что Бланка тиранит Маргариту, и открыто выражала свое возмущение — порой столь открыто, что Маргарите это было почти неприятно. Слова сестры растравляли ее раны и зажигали в душе у нее огонь, который она обещалась навеки держать погасшим; так было лучше для всех. Не войны она хотела со своею свекровью, но мира. Так же как и Луи не войны, а мира хотел с сумасбродным супругом Алиеноры, королем Генрихом. И ни Маргарита, ни Луи покамест не преуспели в своих намерениях.

Вздохнув, Маргарита покосилась на мадам де Вильпор, нынче вечером несшую при ней караул, и, заметив, что та задремала в полумраке кабинета, снова перечитала письмо сестры. Только тем она и утешалась в последние дни, что перечитывала ее письма. Хотя вот это, последнее, тревожило ее и задевало сильнее прочих, и, перечитывая его, Маргарита мучила себя снова и снова, а поди ж ты, все равно читала. Конечно, желая ей родить девочку, Алиенора в уме не держала и капли дурного; то была искренняя, хотя и своеобразная забота сестры о сестре, но не королевы о королеве. Алиенора была помолвлена, а затем и повенчана с королем английским тремя годами позже, чем Маргарита, и за три года брака родила ему двоих сыновей, здоровых, крепких и, судя по жалобам Алиеноры, несносных мальчуганов. Будучи легкомысленна и даже порой легковесна в суждениях, Алиенора глядела на своих сыновей больше как мать, а не как монархиня, — она была все еще очень юна и жила без тех забот, что выпали на долю Маргариты. И, как мать, Маргарита была с ней, пожалуй, согласна — сердце ее хотело девочку, нежное маленькое существо, которое можно было бы любить, баловать и ласкать, не задумываясь о великой судьбе и великой ответственности, что ляжет вскоре на эти хрупкие плечики. Это дитя получило бы от Маргариты все то, что накопилось в ней за шесть лет бесплодия, а накопилось, воистину, столько любви, что хватило бы и на десять детей. Но будучи королевой, Маргарита понимала, что рождение девочки после этих шести лет будет страшным ударом для королевства — и для Людовика. Девочка не может наследовать трон; дочь для короля — не дитя, особенно если она первенец. Потому, вчитываясь вновь и вновь в легкомысленные пожелания Алиеноры, Маргарита видела в них теперь какоето грозное, темное предзнаменование, лишь усиленное тем, что больше писем от сестры она не получала.

С мыслью этой Маргарита невольно накрыла ладонью свой подросший живот, скрытый свободно ниспадающими складками юбки. В последние недели все чаще дитя ее шевелилось в ней, порой так сильно, что причиняло боль — словно беспокойство матери передавалось ему, и оно стремилось поскорей развеять ее тревогу. «Господи, пусть это будет мальчик», — взмолилась Маргарита в который уж раз, крепче вжимая ладонь в живот. День за днем она повторяла это во всех своих молитвах: пусть будет мальчик, пусть я рожу Людовику сына, пусть он увидит, как я стараюсь быть хорошей женою и наконец полюбит меня.

Ибо покамест — и больше Маргарита не могла обманываться в этом — Людовик ее не любил.

После того страшного и прекрасного дня, когда Маргарита вошла к нему незваной и изгнала суккуба из его постели, все между ними переменилось — и не переменилось ничего. Дав наконец волю своим желаниям, выпустив на свободу страсти, о силе которых Маргарита и подозревать не могла, Людовик стал, на первый взгляд, уделять ей куда больше времени и внимания, нежели прежде. Редкий день обходился теперь без того, чтобы он не пришел к ней и не разделил с ней ложе; исключением были лишь дни самого сурового поста и прочие, когда близость между супругами не одобрялась церковью. Порой Луи приходил к ней и днем, ставя Жуанвиля на страже, но только теперь, если королеве Бланке было угодно посетить в сей час невестку или же сына, Жуанвиль не стучал в дверь и не бегал с Маргаритой по лестницам, будто вор, а вежливо отвечал королевематери, что их величества уединились и велели не беспокоить. То, что происходило в такие часы за запертой дверью спальни, Маргарита поклялась унести с собою в могилу, ибо порой ей казалось, что все это грех, страшный грех, за который они оба будут наказаны; ведь все, что радует плоть, что зажигает звезды в глазах и в иных местах, кои не могут быть названы вслух, — все это ведь в самой своей сути грешно, разве не так?… И даже зная это, они не могли остановиться. Порой Луи вскакивал с постели и мерил спальню шагами, неразборчиво выкрикивая нечто такое, что в иных устах можно было бы принять за сквернословие — но в его устах это были молитвы, столь свирепые, сколь могли бы быть проклятия. Маргарита терпеливо ждала, опустив очи долу, и Луи сдавался, и шел к ней, и заключал ее в объятия, и звезды пылали снова. Так продолжалось месяц, пока Маргарита не стала замечать изменения в своих лунных днях, и пока мэтр де Молье не возвестил о том, что долгожданное свершилось. С этого дня Луи перестал к ней приходить, но его голубые глаза, обращаясь к ней, почти всякий раз темнели и наливались свинцовой синевой, тяжкой, темной и почти что пугающей.

Да, это переменилось. Но больше — не переменилось ничего. Вне брачного ложа Луи уделял ей ровно столько же времени, сколько и раньше, и когда вечерами его окружала челядь и особые его приближенные, то Маргарита была среди них не последней и не первой — равной среди прочих. Она все так же боялась его о чем-то просить, даже о том, чтоб поберег самого себя; взгляд его, когда в нем не светилось нового и непривычного еще Маргарите вожделения, был по-прежнему внимателен, ласков и далек — так смотрят на детей, забавляющихся во дворе со щенками, и на этих щенков, и на траву, которую мнут и щенки, и дети. Тот разговор, что состоялся меж ними, коленопреклоненными, в спальне Людовика в Понтуазе стылым февральским днем, так и остался первым и единственным их разговором по душам. Людовик ни с кем не говорил по душам — не стала исключением и Маргарита… а если для кого он и делал различие в этом смысле, то лишь для своего духовника и, быть может, для своей матери. Мать свою Луи чтил по-прежнему свято — да и могло ли быть подругому? — и по-прежнему делал вид, а может быть, и вправду не видел, что между матерью его и супругой что-то неладно. Что — Маргарита и сама уж теперь не знала. Прежде она думала, дело в ее бесплодии; но теперь?… Будь рядом с ней добрый, преданный, проницательный Жуанвиль, он бы ей растолковал. Но Жуанвиль уехал с Людовиком, воевать с королем английским, едва стало известно о беременности королевы. И Маргарита осталась один на один с женщиной, которая не только не подобрела к ней, но, казалось, возненавидела пуще прежнего. И отчего? Неужто так сильно она ревновала Людовика к Маргарите? Неужто ревность ее стократ возросла после того, как они стали близки и перестали скрывать свою близость? Если и впрямь так, то до чего же нелепа была эта ревность! Сблизившись с Маргаритой телом, Людовик ни на полшага не стал к ней ближе своею душой. И, поняв это, она ощутила себя куда более несчастливой, чем за все шесть лет их брака. Уехав, Луи ей даже ни разу не написал — а она писала ему еженедельно (не осмеливалась чаще), на что получала ответ лишь в виде сухой приписки в письмах Людовика к матери, в которых он выражал надежду на доброе здравие своей супруги. Эти приписки Бланка Маргарите зачитывала якобы в виде любезности, а на деле — лишь стремясь еще сильнее ее помучить.