Вероника Иванова - Раскрыть ладони Страница 67

Горячо. Безумно горячо. Но этот жар не из тех, что обжигает плоть. Хаос не прекращающих движение, раскалённых, шершавых, ощетинившихся острыми кончиками нитей. До такого и дотрагиваться страшновато. Дяде хорошо, он не способен ощущать Силу, как тепло. Но я-то — другое дело. Я...

— Помнится, ты говорил, что не можешь видеть чары, а только способен прикасаться к ним. Для тебя они, как ниточки, верно? Какие-то теплее, какие-то горячее... Я не забыл. Ничего не забыл, любезный племянничек. Любопытно, как именно ты ощутишь эту красавицу?

Нет. Не надо. Всё, что угодно, только не это!

— Молчишь? А знаешь, я бы пощадил тебя. Если бы услышал, как ты молишь о пощаде. Но чего не дано, того не дано.

Онемение мгновенно захватывает остатки челюстей и подбирается к горлу, из которого всё, что удаётся выдавить, звучит лишь тихим хрипом.

— Как печально... Я столько лет мечтал услышать твои мольбы, а теперь вынужден обойтись без них. Ну ничего, зато мне достанется кое-что другое. Увидеть, как ты теперь уже окончательно перестанешь быть магом!

Он заходит мне за спину. Наверное, наклоняется, отпуская огненную змейку. Ручейки раскалённого масла начинают свой бег по моим пальцам. Всё быстрее и быстрее. Всё больнее и больнее.

Отпугнуть? Не удастся. Если только собрать всё, что есть, но тогда придётся наполнить руки огнём и изнутри. Ещё. Ещё. Ещё... Я же ничего не теряю?

Кровь закипает, наполняя сосуды так туго, что они едва ли не лопаются. Чувств нет. Одна только боль. Снаружи, внутри, везде. Боль с лицом дядюшки, заботливо и пытливо глядящим мне прямо в глаза.

Даже слёзы похожи на кипяток. Или мне только кажется? Они испаряются, даже не успев добраться до уголков глаз, не то, что сползти на щёки.

Саламандра не останавливается, скользя по беспомощным пальцам, и огонь внутри меня тоже прибывает. С каждым вдохом, разрывающим пересохшие от непонятной жажды лёгкие.

Волна с трудом накопленного жара прокатывается по всему телу, сталкивается с пламенем саламандры и... рассыпается тысячами капель. Каплями ночной росы. Холодными и безжизненными.

Я ничего не теряю. Я уже всё потерял.

— Тебе вовсе не нужно всё время сидеть со мной.

Тай обиженно хлопает светлыми ресницами:

— Мне не трудно. А ты не хочешь? Почему?

Почему... Что мне ответить?

Сослаться на собственную мужскую гордость, заходящуюся в плаксивой истерике? Укорить кузину в никчёмной трате времени, когда за порогом чердака взывают о внимании сотни куда более важных и нужных дел? Выставить вон вовсе без объяснений?

Можно. Вот только...

У кровати толпится множество лживых и крайне услужливых причин, зато одной-единственной, настоящей правды я сказать не смогу. Язык не повернётся. Потому что вслед за признанием... А что придёт за ним? Что стоит за дверью, терпеливо ожидая своей очереди? Не знаю. Не могу угадать. И до смерти боюсь проверять. Боюсь приоткрыть створку и встретится лицом к лицу... с пустотой.

Странно, я ведь никогда раньше не боялся неизвестности. Наверное, потому что у меня была цель. Научиться заклинать. Жениться. Обзавестись наследниками. Сохранить память об искусстве, которым испокон веков славен род Нивьери. Целей было много. Или одна, но большая. Огромная, вместившая в себя всё, что только нужно человеку, чтобы... Продолжать жить, а не торопиться сбежать за Порог. Но мой великан оказался уязвимее карлика и теперь корчится в судорогах, поверженный и растоптанный.

Почему мне не нравится твоё присутствие, Тай? Причина очень проста.

Мне стыдно смотреть тебе в глаза. Потому что, пожалуй, впервые за всю свою жизнь, за все двадцать восемь лет то беспечного, то горестного существования на свете я чувствую себя по-настоящему бесполезным...

Когда невидимый, зато осязаемый огонь саламандры разбил в пух и прах мою оборону, прорвал плотину и ринулся вглубь плоти, я на какое-то время перестал понимать, что происходит. Наверное, испугался. Хотя... За мгновение до поражения уже было понятно: проиграл. Проиграл всё, что имел и что надеялся заполучить. Поэтому о страхе речи не шло, просто дыхание остановилось. Совершенно. Последний вдохнутый глоток воздуха забился в груди, как пичуга, попавшая в когти коршуну, а я будто вмиг разучился дышать. Если кто и испугался, то, наверное, дядя. Если, разумеется, не желал видеть мою смерть так скоро. Жаль, что не помню выражение его лица, да и вообще, как и когда был вытащен наружу и брошен на заднем дворе необитаемого домика где-то в Подмётных кварталах.

В чувство меня привела роса. Липкая, холодная, похожая на пот. Её капельки на моём лбу слились в одно большое озерцо, струйками новорожденных ручьёв стекли по переносице прямо в глаза, и я понял, что всё ещё жив. Но вместе с этим пониманием пришло и другое, более мерзкое и отвратительное.

Дядя не собирался меня убивать. И правда, зачем? Если ненависть, наконец-то явленная им, правдива, то я могу не волноваться за свою жизнь. Нисколечко. Ведь что всего приятнее мстителю? Наслаждаться своим деянием. А какой прок от трупа? Закопают, и никакой памяти не останется. Зато, когда итог мщения продолжает топтать землю... Наверное, это восхитительное чувство. Не знаю. Не хочу даже думать.

— Тебе стало получше?

Забота и искренняя надежда в голосе Тай приносит мучений больше, чем злобные выпады дяди. Как несправедливо!

— Да.

Вру. Снова вру. Лучше мне стать не сможет уже никогда. Потому что со дна пропасти можно подняться, только отрастив крылья. Но кому дано быть крылатым? Только не Маллету Нивьери, из спины которого выжгли остатки мечты. Хотя, нет. Не из спины, конечно. Из рук...

Я тогда ещё долго лежал, глядя в розовеющее рассветное небо, но не потому, что сил подняться не было, а потому что надеялся: всё происходящее мне только снится, и если не буду двигаться ещё какое-то время, глаза снова закроются, чтобы распахнуться уже в Серых Землях. Но потом вспомнил, что не верю в посмертие, а значит, пока ещё жив.

Садиться было трудно, ведь я не мог помогать себе руками. Пришлось напрягать спину, изворачиваться, лишь бы не допустить ни малейшего касания. Потому что каждая случайная встреча ладоней с землёй, одеждой, да даже с воздухом оборачивалась вспышкой. Если, разумеется, их вообще можно различить среди беспощадно пылающего пламени.

Рук не было. Были перчатки, наполненные огнём. Набитые под завязку. И пугающе странным было то, что у самых запястий жар заканчивался, как обрубленный, а дальше... Дальше простирался лёд. От пяток до кончиков волос. Огромная ледяная равнина, красоты и ужаса которой я не мог видеть, зато великолепно чувствовал.