Вероника Иванова - Право быть Страница 68

— И ты всё ещё не понимаешь почему?

— Не понимаю.

Ксаррон усмехнулся, и странный изгиб губ сделал человеческое лицо похожим на драконью морду, какой её вырезают из дерева или кости для украшения или скорее устрашения.

— Что ж, тогда послушай кое-что. Странно, что ты не добрался в библиотеке до тех полок, впрочем, у тебя было не так уж много времени на безмятежное обучение... Давным-давно известно, что, если в пределах сообщества одни его участники начинают подчинять себе других, начинается одно прелюбопытнейшее действо. Его можно приостановить, это верно, но, однажды начавшись, оно обязательно рано или поздно достигнет поставленной цели.

— И в чём состоит цель?

— В уничтожении сообщества.

Ксо сделал многозначительную паузу, словно учитель, намеревающийся насладиться потрясением ученика, прикоснувшегося к сокровенному знанию.

— Привычка подчиняться — самая страшная изо всех её сестриц, Джер. Она врастает в плоть, она плещется в крови, она опутывает сознание неразрываемой сетью. Даже в пределах одного поколения она способна натворить очень много бед, а когда передаётся от родителей к детям, то лишь усиливается. Конечно, проходит довольно много времени, пока из когда-то вынужденных подчиниться вырастут идеальные рабы, иногда требуется несколько веков, но что такое сотни лет по сравнению с вечностью?

— Многие народы не видят в рабовладении ничего предосудительного и до сих пор живы.

Улыбка кузена стала ещё больше похожей на оскал звериной пасти.

— До сих пор... О да, живы. Но наступит и другая пора. Не завтра, быть может, но послезавтра уж точно. Рабы годны только для того, чтобы исполнять приказы господина. Они живут ради того, чтобы служить. Но как только у живого существа исчезают собственные потребности, эгоистичные, самонадеянные, дурные, благородные — неважно, зато идущие не из глубины безвольного сознания, а порождаемые непрерывно изменяющимися внешними обстоятельствами, оно начинает умирать. В самом деле, если идеальному рабу забудут приказать поесть, он останется голодным, если не велят размножаться, он не оставит потомства, и так далее, и так далее. Вся тяжесть ответственности ложится на господина, но смогут ли плечи горстки господ держать на себе весь мир?

— Ты хочешь сказать...

— И знаешь, что самое поразительное? Однажды вкусивший власть отравляется этим ядом надёжнее, чем любым другим. Постепенно появляется желание подчинить себе не только слуг, но и друзей, своих родственников, домочадцев. Если из двух людей, скажем, один чуть увереннее в своей правоте, он сделает всё, чтобы внушить её другому. А внушать легче всего кому? Правильно, рабу, который благоговейно внимает любому слову господина. Количество подчинённых будет множиться и множиться, и как только их станет слишком много, чтобы господа могли напрямую приказывать каждому, с дороги гибели уже не свернуть.

Ксаррон говорил, и черты ректорского лица кривились и оплывали, как свечной воск, но не превращались в знакомые мне с детства, словно привычный облик кузена тоже был своего рода маской, скрывающей от меня, а может, и от него самого некую страшную суть.

— Люди исчезнут с лица земли, если не опомнятся вовремя. Да и прочие расы ждёт та же участь, потому что легче всего распространяется дурное влияние, а не хорошее.

— Исчезнут. Но это значит...

— Это значит, что наша плоть избавится от тяжёлого груза, — со зловеще мечтательной нежностью завершил свой рассказ Ксо.

— Люди... должны умереть? И драконы сделают всё для того, чтобы этому поспособствовать?

— Мы просто не вмешиваемся. И тебе вмешиваться не стоит, Джер.

— Но почему? Ведь они тоже имеют право...

— Захочешь пламенеть? Да будет так. Погаснешь? Пусть. Но сам всегда решишь, чего ты стоишь. И заплатишь сам. — Кузен слово в слово повторил строки, которые сами собой сложились в моём сознании, и мне вдруг снова стало по-зимнему холодно посреди жаркого летнего дня.

— Это непра... Так не должно быть.

— Каждый из нас сам выбирает свой путь.

Он бьёт, не промахиваясь, и, если я не найду, чем отбить очередной удар, останется только признать поражение или... умереть. Здесь и сейчас мне не выйти победителем, это ясно. Но за что можно ухватиться, чтобы не дать поединку закончиться слишком быстро?

— Моё имя говорит о другом.

— Имя дала тебе твоя мать, а её считали безумной, хотя вряд ли ты слышал об этом.

— Безумной?

— Когда она пришла на Совет и заявила, что знает, как можно обезопасить род драконов от Разрушителя, над ней посмеялись бы, если бы не боялись её силы. Её никто не поддержал. Даже собственный супруг в конце концов поверил в её безумие. Да, Моррон оберегал Элрит, но спроси у него, какие мысли бродили тогда в его голове.

— Моя мать не была сумасшедшей!

— Ты сам-то в это веришь? Хоть на волосок? — расхохотался Ксаррон.

Захотелось прикусить губу. До крови.

Нет, не верю. Он прав.

— А ты? Почему ты столько всего сделал для меня?

— Мой ответ тебе действительно нужен или сам догадаешься? В Доме Дремлющих есть то, что меня интересует. Одна драгоценная... вернее, бесценная для меня.

Значит, всё было только ради удовлетворения страстей? И причины обеих сторон были одинаковыми?

Нужно поговорить с Магрит. Очень нужно.

— Я вернусь домой.

— Конечно.

— Ты поможешь мне это сделать?

— Нет. — Кузен повернулся ко мне спиной, но даже спина явственно и злорадно ухмылялась. — Тебе нужно слегка остыть, а то взбаламутишь родное болото, и илу опять потребуется не один год, чтобы осесть.

Часть вторая

Сначала и заново

Многознающий и многомудрый Ксаррон был неправ лишь в одном: остывать или прочими доступными способами смирять свои страсти мне не требовалось. Наоборот, на задворках сознания угрюмо ворчала и переминалась с ноги на ногу уверенность в том, что огня во мне как раз прискорбно мало. Меньше необходимого даже для уверенной жизни. Наверное, всё началось с момента моего возвращения из Саэнны, когда я впервые ощутил опустошённость, но не вошедшую в привычку, хорошо знакомую с детства и находящуюся вне моего тела, а собственную. Пустоту смысла и цели.

Торопиться домой? Можно. На просторах подлунного мира вообще можно натворить много всего. Но зачем? Изменится ли от моего настойчивого вмешательства прошлое? Ничуть. А будущее останется по-прежнему туманным и непредсказуемым, потому что оно всего лишь мгновение в вечности существования мира и созидается отнюдь не мной одним. К превеликому счастью.

Переступить порог и, гневно выпятив подбородок, устроить разнос родственникам? Но за что? За то, что они были рождены такими? За то, что по капризу богов назначены исполнять роли плоти и крови мира? Причудливая тропинка, начертанная неизвестно чьей рукой, вновь загнала меня в тупик, но на сей раз выхода не намечалось.