Гай Кей - Песнь для Арбонны. Последний свет Солнца Страница 69

В замке, через короткое время оставшись одна в своих покоях, стиснув руки так, что косточки побелели, Розала де Гарсенк вдруг понимает, не осознав, в какой именно момент принимает решение, что уедет отсюда.

Гальберт допустил ошибку, думает она. Он не собирался рассказывать ей об этих планах, он должен был знать, как она к ним отнесется. Но она его разозлила, показала, что знает его мысли, и он ответил, не подумав, чтобы напугать и ранить ее, чтобы оставить за собой последнее слово.

Она не знает, как она это сделает, знает только, что не останется и не отдаст своего ребенка этому человеку. «Я объявила войну», — думает она, понимая, что единственное ее преимущество в том, что она это знает, а Гальберт, возможно, нет. Внутри ее, словно в ответ, младенец сильно толкает ее под ребра, в первый раз за это утро.

— Тихо, — шепчет она. — Тихо, любовь моя. Этого не случится. Не бойся беды, она тебя не найдет. Где бы ни находился твой отец, явится ли он когда-нибудь, чтобы защитить тебя, или нет, я буду охранять тебя, малыш. Клянусь своей жизнью и твоей.

Блэз думал о ребенке, когда мужчины Талаира ехали на север под холодным ветром, о сыне Аэлис де Мираваль и Бертрана. С тех пор как Ариана рассказала ему эту историю в ночь летнего солнцестояния три месяца назад, он думал о ней чаще, чем мог ожидать, и в такие моменты невольно с любопытством бросал взгляд на человека, за убийство которого его отец заплатил четверть миллиона золотом.

Трагедия произошла здесь примерно двадцать три года назад, а ее последствия все еще ощущались в Арбонне. Он вспомнил тихий, размеренный голос Арианы, рассказывающий ему эту повесть, когда рассвет разгорался над усыпанными мусором улицами и переулками Тавернеля.

— Как я только что говорила, — сказала она тогда, — в любви все зависит от сохранения тайны. Моя кузина Аэлис не проявила сдержанности, хотя она была очень молода, и это можно счесть оправданием. В ней было нечто неуправляемое, нечто слишком неистовое. Ненависть и любовь подстегивали ее, и она была не из тех женщин, которые принимают свою судьбу или трудятся в стенах, построенных для ее защиты.

— Ты тоже не такая, — возразил тогда Блэз. — В чем разница?

В ответ на это она улыбнулась немного печально и некоторое время не отвечала.

— Разница, полагаю, в том, что я видела, что она сделала и что из этого вышло. Для моей жизни разница — в Аэлис. Видишь ли, она рассказала мужу. Она приберегла правду для последнего, яростного удара мечом, со своим собственным медленно действующим, убийственным ядом, если хочешь. Когда жрица, которая пришла к ней, сказала, что она не выживет, к ее постели привели Уртэ. Он был в горе, я думаю. Я всегда считала, что он искренне горевал, хотя, возможно, больше из-за утраты той власти, которую она ему давала, чем из-за чего-то другого. Но в Аэлис не было мягкости, она вся состояла из гордости и безрассудства даже на смертном одре. Она приподнялась на постели и сказала Уртэ, что ребенок от Бертрана де Талаира.

— Откуда тебе это известно?

— Я там была, — ответила Ариана. — Как я сказала, этот момент изменил всю мою жизнь, сформировал меня такой, какой я стала. Слова, которые она сказала Уртэ, изменили наш мир, знаешь ли. Мы бы жили в стране, устроенной по-иному, если бы Аэлис не осуществила свою месть.

— Месть за что? — спросил Блэз, хотя он постепенно уже начал понимать.

— За то, что ее не любили, — просто ответила Ариана. — За то, что ценили ее гораздо меньше, чем она заслуживала. За то, что ее сослали в мрачную, промозглую крепость Мираваля, прочь от света и смеха при дворе ее отца.

Он думал, что в этом, возможно, причина. Когда-то он осудил бы подобные чувства как достойные презрения, еще один случай женского тщеславия, исказивший события в мире. Его немного удивило, что он теперь смотрит на это иначе; по крайней мере, в ту ночь в Тавернеле, держа в объятиях Ариану де Карензу, он смотрел на это иначе. Тогда ему пришло в голову, и он даже не пытался скрыть свое потрясение, что этот новый образ мыслей мог быть его собственным, самым яростным мятежом против отца.

— Я догадываюсь, о чем ты думаешь, — сказала Ариана.

— Нет, не догадываешься, — ответил он, не объясняя. — И что сделал Уртэ? — спросил он, загоняя свои собственные семейные дела в глубину сознания. В ту ночь Блэз и сам горевал, слушая эту старую историю. Он задал этот вопрос просто так. Он был уверен, что знает, что сделал эн Уртэ де Мираваль.

Однако ответ Арианы удивил его.

— Никто точно не знает. И в этом вся трагедия Бертрана, Блэз. Перед смертью Аэлис родила сына. Я смотрела, как жрица привела его в этот мир. Я слышала, как он заплакал. Потом Уртэ, который ждал, унес его куда-то, и ни Аэлис, ни жрица, ни тем более я, тринадцатилетняя девочка, не могли его остановить в его собственном доме. Я помню, как изменилось его лицо, когда жена сказала ему, кто отец ребенка; этого я никогда не забуду. И я помню, как он нагнулся над ней, лежащей там, разорванной и умирающей, и прошептал что-то ей на ухо, я не расслышала — что. Потом он вышел из комнаты с ребенком Бертрана, плачущим у него на руках.

— И убил его.

Она покачала головой.

— Как я уже сказала, никто не знает. Это возможно, вероятно, зная Уртэ, зная, что этот ребенок мог унаследовать так много… унаследовать Барбентайн, и значит — саму Арбонну, как ребенок Аэлис. Это возможно, но мы не знаем. Бертран не знает. Не знает наверняка. Если ребенок выжил, если он сейчас жив, только Уртэ де Мираваль знает, где он.

Блэз ясно тогда понял жестокую, чудовищную боль Бертрана.

— И поэтому Уртэ нельзя было убить все эти годы — и нельзя убить сейчас, — потому что любая возможность узнать правду или найти ребенка умрет вместе с ним.

Ариана посмотрела на него в неясном сером свете комнаты и молча кивнула головой. Блэз попытался представить себе, каково это — быть тринадцатилетней девочкой и пережить такую ночь, которая легла на твое прошлое, подобно грузу камней.

— Я бы все равно его убил, — после долгого молчания сказал он.

Но она лишь ответила:

— Ты и Бертран де Талаир — очень разные люди.

Когда Блэз ехал по дороге вдоль реки вместе с герцогом Бертраном и коранами Талаира на осеннюю ярмарку в Люссан, он снова вспомнил об этом замечании. Это было почти последнее, что она сказала ему в ту ночь. Потом они оделись, и она ушла из его комнаты одна, закутавшись в плащ с капюшоном, а на прощание всего один раз поцеловала его, нежно и целомудренно, при первом сером свете дня.

Что делает людей такими разными? Случайности рождения, воспитания, удачной судьбы или трагедии? Каким человеком стал бы сам Блэз, если бы родился старшим сыном, наследником Гарсенка, а не младшим, которому его отец предназначил нежеланную судьбу служителя бога? Что, если бы его мать осталась жива, вопрос, который задала Синь де Барбентайн? Было бы все иначе? Что, если бы Гальберт де Гарсенк был несколько другим, более добрым, менее одержимым властью человеком?