Элизабет Хэнд - Жена Зимы Страница 7

Зима взял меня за голову и повернул так, что я стал смотреть почти вертикально вверх.

— Вон там, на стволе, видишь затес?

Тогда я заметил три зарубки, образующие наконечник стрелы.

— Королевская метка, — пояснил Зима, — Датируется примерно тысяча шестьсот девяностым годом. Это значит, что уже тогда они были королевскими деревьями, пригодными для мачты королевского военного корабля. То есть три сотни лет назад эти деревья были большими. Возможно, к тому времени им уже было по триста лет.

Теперь, с Валой, я обратил внимание, что королевские сосны возвышаются над прочими деревьями, словно мачты шхуны, поднимающиеся из зеленого моря. Я подумал, что Вала привела меня сюда посмотреть на них, и потому из вежливости готов был сделать вид, что ничего про них не знаю.

Вместо этого она прикоснулась к моей руке и указала на что-то всего в нескольких футах от нас, на поляну, где деревья выросли вокруг части выпаса.

— Ух ты! — восхитился я.

Посреди поляны рос куст. Большой куст айвы. Его длинные тонкие ветви были покрыты зелеными листьями и маленькими красными цветами — ярко-красными, как «валентинки», такими яркими после сумеречного леса, что я моргнул.

А потом я подумал, что у меня что-то неладно с глазами, потому что куст двигался. Не колыхался от ветра — ветра никакого не было, — а двигался, как будто он распадался на части, потом снова сходился воедино; листья отрывались от ветвей и трепетали в воздухе, превращаясь из темно-зеленых в мерцающе-зеленые, словно были покрыты краской металлик, и время от времени среди них вспыхивал красный огонек, будто один из цветков тоже взлетал.

Но еще более странным было то, что куст издавал звуки. Он жужжал, но не как пчелы, а как бензопила или как косилка — пронзительно, то громче, то тише. Я протер глаза и искоса взглянул на заросшее поле, думая, что, может, Томас Тарни нанял кого-то его очистить и шум доносится оттуда.

Но там никого не было — только высокая трава, яблони и камни, а за всем этим — утес и океанская гладь.

— Видишь их?

Голос Валы прозвучал так близко от моего уха, что я подскочил, а потом почувствовал, как по коже побежали мурашки от ее дыхания, такого ледяного, будто рядом приоткрылась дверца морозильной камеры. Я покачал головой. Тогда Вала притронулась к моему рукаву — ее касание холодило даже через ткань — и повела меня на поляну, к кусту, так близко, что он навис над нами, как красное облако.

— Видишь? — пробормотала она.

Куст был полон колибри. Их были сотни. Они молниеносно носились туда-сюда, словно куст — это город, а пространство между листьями — улицы и переулки. Какие-то колибри зависали над цветами, желая перекусить, но большинство летали так стремительно, что их едва удавалось разглядеть. Некоторые сидели на ветвях, совершенно неподвижные, и выглядели сверхъестественнее всего, как если бы дождевая капля повисла в воздухе.

Но нет, они не были неподвижны; каждая присаживалась ровно настолько, чтобы я успел ее разглядеть: зеленые-презеленые крылья и красное пятнышко на горлышке, настолько насыщенно-красное, что казалось, будто кто-то раздавил крохотное тельце, сжав его слишком сильно. Я подумал, что, может быть, тоже подержу эту птичку в руках или хотя бы потрогаю.

И я попытался. Я протянул раскрытую ладонь и застыл, затаив дыхание и не шевелясь. Колибри вились вокруг, как будто я был частью куста, но на меня не садились.

Я взглянул на Валу. Она последовала моему примеру — стояла с изумленной улыбкой, протянув вперед обе руки; в этот момент она напомнила мне Зиму, когда тот ходил с ивовой веткой. Колибри носились и вокруг нее тоже, но не присаживались. Может, если бы кто-нибудь из нас был в красном… Колибри любят красное.

Но на Вале не было ничего красного, лишь старая мешковатая футболка Зимы да его же джинсы. Но она выглядела в этот момент странно, даже жутковато, и на мгновение у меня появилось непонятное чувство — будто я не вижу Валу вообще, будто она исчезла, и я стою рядом с большим серым камнем.

Ощущение это было настолько сильным, что меня пробрала дрожь. Я уже собрался было предложить вернуться к дому Зимы, когда одна птичка пронеслась прямо перед лицом Валы. Перед самым глазом.

Я вскрикнул, и в тот же самый момент закричала Вала; это было низкое ворчание, в котором содержалось слово, но не английское. Ее рука метнулась к лицу, промелькнуло зеленоватое расплывчатое пятно — и колибри исчезла.

— Что с вами? — спросил я. Я подумал, что колибри клюнула Валу в глаз, а клюв у них острый. — Она что?..

Вала поднесла руки к лицу и, ахнув, быстро заморгала.

— Извини! Она меня напугала… так близко… я не ожидала…

Она уронила руки и уставилась на что-то у своих ног.

— О нет!

У носка ее ботинка недвижно лежала колибри, похожая на маленький яркий зеленый листик.

— Ох, Джастин, мне ужасно жаль! — воскликнула Вала. — Я только хотела показать тебе это дерево, полное птиц! Но она меня напугала…

Я присел, чтобы взглянуть на мертвую птаху. Вала посмотрела на лес.

— Надо идти, — сказала она. У нее был грустный голос, даже обеспокоенный, — Зима подумает, что мы заблудились, и рассердится, что я тебя увела. Тебе нужно работать, — добавила она и натянуто улыбнулась. — Пойдем.

Она зашагала прочь. Я остался на месте. Чуть помедлив, я подобрал веточку и нерешительно потыкал мертвую птичку. Та не шелохнулась. Колибри лежала на спине и в таком виде смотрелась особенно печально. Мне захотелось перевернуть ее. Я снова потыкал в нее веточкой, уже сильнее. Птичка не сдвинулась с места.

Коди спокойно притрагивается к мертвым животным. Ему все равно. Мне — нет. Но колибри была такой малюсенькой — длиной всего-то с мой палец. И она была такой красивой, с этим черным клювом и красным пятнышком на горле, и крохотными перышками, больше похожими на чешуйки. В общем, я ее взял.

— Ой блин… — прошептал я.

Она была тяжелой. Не такой тяжелой, какой могла бы быть птица побольше, воробей или синица, а вправду тяжелой, как камень. Или даже не камень: она мне напомнила гирьку со старых весов — такую металлическую штуку в форме шишки или желудя, когда ее берешь, она весит, словно шар для боулинга.

Вот такой была и эта колибри — тяжелой и настолько маленькой, что уместилась бы у меня на ладони. Я подумал, что тельце ее окоченело — как бывает с подвешенной оленьей тушей, осторожно прикоснулся к крылу птички и даже попытался пошевелить его, но ничего не вышло.

Тогда я сложил ладонь ковшиком и перевернул птичку на живот. Ножки у нее были поджаты, словно у мухи, глаза потускнели. Несмотря на перья, она не была мягкой на ощупь. Она была твердой, как гранит. И холодной.