Андрей Кокоулин - История лавочника Страница 7

Несколько часов лавочник держит горшок под огнем свечи. Насыпанная внутрь трава источает сладкий аромат и омывает медные стенки серо-зеленым дымком. Вместе с дымком плывут прочь задержавшиеся в горшке детские голоса и клекот воды.

Затем, вооружившись крохотным молоточком, он простукивает горловину, ушки и дно. Где-то слушает, как звучит металл. Где-то вправляет вмятинку.

Магия в горшке дышит теплом и нашептывает Фаруллаху разное: о свободе, о вечности, о руках мастера и долгом лежании в речном иле.

Девочка, будто нарочно, носит всякую дрянь. И только один раз — бронзовое блюдце на три хрофтинга.

Задора в Тиль поубавилось, и одежда на ней пахнет нехорошо. Фаруллах, плохо разбираясь в людях, все же отмечает про себя ее худобу. Он рассказывает девочке несколько историй, но раздражается от того, что Тиль клюет носом.

— Все, иди, мне надо работать.

И снова — обруч, перчатка, горшок.

— А откуда вы берете еду, дедушка? — спрашивает однажды Тиль.

— Ниоткуда, — разводит руками Фаруллах. — У меня ее нет.

— Но что вы тогда едите?

— Ничего, — улыбается лавочник.

— Вы все-таки колдун?

— Почему? Я просто не совсем человек.

— Но чем-то же вы питаетесь?

— У меня колодец во дворе. Я люблю пить чай.

— Жалко, — вздыхает Тиль. — Я бы одолжила у вас немного еды. Ее уже не продают в торговых рядах. Даже объедки.

— Если все так плохо, тебе надо бежать из города.

— Куда? Говорят, пустынники стерегут людей на западных дорогах и делают из них посмертных рабов. А на севере стоят братья-вольные мечники, и у них приказ, чтобы убивать всех из Тимурина. А у меня брат, сестра и мама…

Девочка всхлипывает. Фаруллах морщится.

— Не разводи сырость. С людьми всегда так.

— Что, что плачут?

— Что занимаются всякими глупостями! — раздражается лавочник. — Я уж, поверь, многое повидал за свою жизнь! И не запоминаю лица, потому что они похожи на пузыри в кипящей воде — лопаются, едва успеешь присмотреться.

— И мое лицо тоже?

Фаруллах в задумчивости оттягивает нижнюю губы.

— Ну, эти две дырки вместо зубов… глаза… Возможно, я забуду тебя через четыре месяца. Зато буду помнить всю ту гадость, что ты мне приносила, выдавая за вещи, стоящие многих тиффинов и султанского богатства.

В другой раз Тиль не приносит ничего.

— Ты теперь продаешь воздух? — спрашивает лавочник.

Девочка опускается на скамью между полками.

— Нет, дедушка Файрулла. Я просто зашла.

— Без вещей?

— Я устала, — шепчет Тиль. — Наверное, я скоро умру.

Файруллах выходит из-за прилавка, потому что не может разглядеть ее лицо. Он снимает с крюка лампу.

— Ну-ка.

В зыбком желтом свете ему становятся видны запавшие щеки, потрескавшиеся губы, корка грязи на лбу, ввалившиеся глаза. Пахнет от Тиль так, что хочется отвернуться.

— Мне кажется, все не так плохо, — врет Фаруллах.

В глубине глаз девочки дрожат огоньки.

— Хотите, я расскажу вам истории, которые мне нравятся? — тихо произносит Тиль.

— Зачем?

— Ну, вы же рассказывали мне…

Фаруллах садится рядом.

— Хорошо. Только не долго.

— Когда я была совсем маленькой, — говорит Тиль, и на ее губах появляется улыбка, — я помню, все ждали рождения моего брата. Меня выгнали в сад, где рос инжир, только он был еще не зрелый, зеленый и немножко красный…

Неожиданно Фаруллах с головой окунается в простую историю человеческой жизни.

Он ныряет за Тиль в сад, а потом в дом, а потом в толпу людей, слушает, как поют дудки и гремят барабаны, из хоровода имен сплетает родство, сидит за столом, полном блюд, но инжир — бе-е-е, вкус инжира все еще стоит во рту.

— А дядя Гохар был моряк, он плавал по Кирейскому морю до самого Харабоса… А у дедушки Бабаля не сгибалась нога, и он очень странно ходил… А у Танаскера, брата Камиля Шевуза, были разные глаза — светло-синий и красный, кровяной…

Странным образом Фаруллах замечает в истории несказанное: цвет халата дедушки Бабаля, беременность некой Нассир, хитрую улыбку самой Тиль, отраженную в блюде, журчание родника в душный, безветренный день…

— Я пойду, дедушка Файрулла?

— Да, конечно. Нет, постой!

Лавочник ныряет под прилавок и достает три тяжелых серебряных тиффина.

— Девочка, это твое.

— На них все равно ничего не купишь, дедушка.

Пошатываясь, Тиль бредет к двери. Звенит колокольчик.

— Приходи завтра! — кричит Фаруллах. — Я что-нибудь придумаю!

Тень, скользящая по плиткам пола к солнцу, то ли кивает, соглашаясь, то ли просто поворачивает голову.

Лавочник не сразу принимается за горшок. Какое-то время он сидит на своем обычном месте, и взгляд его, плавающий вроде бы свободно, непременно возвращается к скамье. Тиль уже нет, а история, кажется, все еще разворачивается там, прорастает над вещами, звенит ее голосом.

«…а потом я подружилась со скорпионом и даже держала его на руке. Страшно было совсем чуть-чуть…»

Фаруллах мотает головой.

Должно быть это горшок полнит лавку магией. Иначе получится, он что-то упустил за свои триста двенадцать лет, что-то недопонял…

Или девочка особенная?

Обруч и перчатка уже не требуют внимания, все, что им осталось, это вылежаться. Невидимый рисунок магии растекается, одевая серебро и железо синеватым узором. Чеканные истории, свежий, с кислинкой, запах.

Замечательно!

Хотя на мгновение у Фаруллаха и возникает противное чувство, будто он, очищая вещи, оскопил их, будто палач. Что за глупости, в конце концов?

Раздражение, впрочем, уходит, едва лавочник берет в руки горшок.

Тепло обнимает его, из медной, искрящейся горловины тянутся прозрачные лепестки диковинного цветка, ласкают лицо.

Фаруллах жмурится.

Горшок почти готов. Но все же есть еще над чем работать — некоторые лепестки перепутаны, на дне чудится пятно нагара, кое-где, чуть дотронешься пальцем, вибрируют чужие, въевшиеся, как сажа, тихие голоса. Работа мелкая, ювелирная, отнимающая много времени, но именно она придаст горшку ослепительный блеск.

Лавочник сидит в завешенном коврами закутке и день, и два.

Тиль не появляется, и мысль о ней начинает неприятно зудеть в голове у Фаруллаха. Он несколько раз выходит из лавки под палящее солнце, но площадь пуста, и ветер носит по ней песок и неприкаянный шар перекати-поля.

На третий день он уже думает о ней неотступно. Это глупо, это странно, но имя девочки звенит у него внутри, будто колокольчик на двери: Тиль-Тиль-Тиль. Мало ли он видел смертей? О, годы, годы, он видел всего достаточно! Смерть однажды приходит к каждому, и даже вещи от нее не избавлены. Но почему-то ему не хочется, чтобы Тиль умерла сейчас.