Юлия Остапенко - Легенда о Людовике Страница 73

Здесь, в Эг-Морте, он остановился и принялся ждать, пока окончательно соберутся его войска и те, кто решился разделить с ним обет.

Маргарита была среди них.

Она и сама не знала, как поступила бы, если б могла выбирать. Конечно, она была благочестива настолько, насколько может и должна быть благочестива жена короля. Но вера ее не была неистовой, рьяной, даже горячей не была — Маргарита верила так же, как любила, ждала и терпела: тихо, спокойно, без страсти, без ропота, но с глубокой уверенностью, что все так, как только и должно быть. Материнство одновременно и смягчило ее, и сделало серьезней, чем прежде; никогда бы она не хотела, чтобы любой их троих ее детей стал нищенствующим монахом, и никого из них не хотела бы видеть в крестовом походе, и никогда не решилась бы уйти в крестовый поход сама, расставшись с ними.

Однако она пошла, ибо так было угодно ее супругу. Он не спросил ее, пойдет ли она с ним, просто позвал ее однажды к себе и сказал, чтоб начинала сборы, да не брала ничего сверх самого необходимого, потому что кораблей у них и так меньше, чем требуется, чтоб перевезти всех людей и припасы. Маргарита лишь склонила голову, услышав об этом.

Немного меньше смирения проявила ее сестра Беатриса, ставшая к тому времени женой Карла, младшего и самого беспокойного брата Людовика. Граф Раймунд Прованский выдал свою третью дочь за Карла, пытаясь загладить неприятное впечатление от брака Алиеноры с королем английским — ибо Людовик, а вернее, королева Бланка, никак не могли простить графу Прованскому такого дерзкого и возмутительного поступка. Но не прошло и полугода после свадьбы, когда молодоженам пришлось покинуть Лувр и Париж, и Беатриса, до восемнадцати лет жившая в отцовском доме без малейших забот, беспрестанно жаловалась, капризничала и разражалась слезами, обвиняя Людовика в жестокосердии и неприязни лично к ней. Конечно, делала она это, когда Людовик ее не слышал — в глаза его упрекать она никогда бы не посмела, так как боялась его еще больше, чем Бланки, с которой даже почти поладила. Так что мишенью жалоб Беатрисы стала Маргарита. Она терпела их несколько дней, но затем пресекла, велев Беатрисе прекратить нытье и заняться сборами в дорогу. Беатриса надулась и с тех пор всю дорогу до Эг-Морта почти не разговаривала с Маргаритой. Они никогда не были особенно близки.

Кроме Карла с Беатрисой, в поход с Людовиком шли также его брат Альфонс, тоже недавно женившийся, и успевший овдоветь Робер. Людовик выражал надежду, что выполнение священного долга поможет Роберу скорее утешиться и забыть о своей утрате, но Маргарите казалось, что на самом-то деле Роберу нечего забывать и утешаться нечем — его супруга оставила мир меньше чем через год после свадьбы, разродившись двумя крепенькими близнецами, и Робер выступал в поход, уже имея наследников, но не имея жены, — о чем еще мечтать неспокойной душе и буйной голове в преддверии великих подвигов? Из всех домочадцев Людовика именно Робер был в самом веселом расположении духа и неумолчно болтал о том, как славно они будут сечь сарацин, отчего Беатриса кривилась, заламывала бровки и картинно прикрывала руками глаза.

В дни ожидания в Эг-Морте, когда они собирались вечером за столом, все вместе, Маргарита сидела с краю стола, глядя на раскрасневшееся счастливое лицо Робера, кислую улыбку Карла, подчеркнутую сдержанность на лице Альфонса и его супруги Жанны Пуату, на кривлянья Беатрисы, на усталое лицо Людовика — глядела и жалела, что Жуанвиль, так же как и ее отец граф Раймунд, пускался в море не из Эг-Морта вместе с королем, а из Марселя. Именно Жуанвиля ей в те дни особенно не хватало — и еще ее детей, Изабеллы, Людовика и Филиппа, оставленных в Корбее на попечение их бабушки Бланки Кастильской. В последние четыре года Маргарита до того привыкла отдавать всю себя материнству, что теперь просто не знала, чем заняться. Людовик проводил дни и ночи то в молитве, то в решении множества предотъездных забот. И если во втором Маргарита решительно ничем не умела ему помочь, то в первом, даже присоединяясь к нему, все равно постоянно чувствовала, до чего он далек от нее. Потому ей не приносила радости даже их совместная молитва.

Дошло до того, что в начале августа Маргарите уже не терпелось поскорее тронуться в путь. Она с нетерпением вслушивалась в разговоры вокруг и негодовала о каждой новой отсрочке так же, как радовалась ей Беатриса, ужасно боявшаяся моря. Эг-Морт Беатрисе, впрочем, тоже не нравился — она находила его ужасающе скучным городом. Здесь было всего несколько улиц, примыкавших к порту, и даже не было площади, а в лавках и на торговом ряду продавали в основном мидий, деготь и рыболовные снасти. Здесь не было общества, потому что аристократия не успела обжить едва возведенный город, а большинство рыцарей и баронов, присоединившихся к Людовику в походе, выступили в путь без своих жен. Общество немытых, дурно одетых и вечно полупьяных крестоносцев совершенно не нравилось Беатрисе, хотя весьма забавляло ее мужа. Карл в свои двадцать лет уже был любитель покутить и побалагурить, чем вызывал неизменное неудовольствие Людовика. Всегда кроткий и склонный прощать любые промашки, король до странного раздражался из-за выходок младшего брата, оттого в доме, который занимала королевская семья в Эг-Морте, все время было неспокойно: жалобы Беатрисы, неудовольствие Луи, парируемое насмешками Карла, шумливость и болтливость Робера… Ближе к концу августа Маргарита все чаще стала уходить из комнат, где они собирались все вместе. Иногда она набрасывала на голову покрывало и украдкой выходила из дому, не осмеливаясь, впрочем, выйти за ворота. Она садилась на скамью во дворе, лицом к пенившемуся вдалеке морю, щурясь и глядя в лазурную даль, пыталась угадать, что уготовила ей та далекая земля и суждено ли ей пожалеть о том, что она покидает. Ей уже и хотелось покинуть поскорей этот берег — и не хотелось. Ей смутно казалось, будто что-то кончается в ее жизни вместе с началом похода, — но что именно, она не знала сама.

Двадцать третьего августа наконец все люди и припасы, которых ожидал Людовик, прибыли. Корабли спустили на воду, началась погрузка, и отплытие было назначено на послезавтра. Маргарита перекрестилась, услышав об этом, и сказала: «Слава Богу».

Следующий день она провела, торопливо дописывая последние письма своим детям — последние, которые она могла отправить с французской земли. Пока что они еще не смогут понять их, но, быть может, разлука продлится не один год, и они дорастут однажды до того дня, когда смогут распознать в торопливо начертанных строках голос своей матери. Маргарита думала об этом, смаргивая слезы и стараясь не закапать ими пергамент, когда к ней подошла одна из ее дам и, низко к ней наклонившись, быстро и взволнованно зашептала ей на ухо. Маргарита выпрямилась, роняя перо и даже не заметив, как разжались ее пальцы.