Дмитрий Емец - Огненные врата Страница 8

Меф успел в буфет вовремя. Рядом с Дафной уже пытались усесться два третьекурсника. Точнее, усаживался один, а своего приятеля, длинного и тощего, использовал как живой щит. Ему казалось: если он будет тюкать друга в присутствии девушки, втирая его в асфальт, то девушка увидит, какой он мужественный, и, сраженная, обрушится к его ногам.

– Простите, ребята! У меня билет на этот стул! – Меф уверенно сел напротив Дафны.

– Чего, серьезно? – возмутился активный и, убедившись по лицу Даф, что правда, ткнул пальцем в своего замученного друга: – Вот он вот дико недоволен! Посмотрите внимательно на его лицо! Это лицо озверевшего бабуина!

«Озверевший бабуин» застенчиво улыбнулся.

– Ну мы пошли! Простите нас, пожалуйста! – сказал он, утаскивая своего приятеля за рукав.

Меф купил у Тетьзины салат «Летний», образованный из двух покончивших с собой огурцов и одного умершего своей смертью помидора, и разогретую в микроволновке куриную ногу. Он знал, что Дафна, хотя и светлое существо, отнюдь не удовольствуется одним нектаром.

– Как экзамен? – спросила Дафна.

– Моими знаниями удовлетворены, – отозвался Меф, думая о другом.

Еще полчаса назад ему казалось, что трояк по экзамену трагедия. Теперь же Волчкова со своими фокусами отодвинулась на сто пятый план.

– Что случилось?

Мефодий рассказал ей о Прасковье, умолчав только о словах «твоей светлой у тебя не будет». Они казались слишком страшными, чтобы их повторять.

– Странно, – внезапно отозвалась Дафна.

– Что странно?

– Что Зигя с таким упорством называет Прашу мамой.

Меф поскреб ногтем лоб.

– Ну так не дедушкой же. Он же маленький… Ну, в смысле, по соображению.

– Это – да. Но мама у него точно была. Иначе не возникло бы и потребности в маме. И потом, я замечала, на него садятся комары.

– Ну и садятся. А кого они не кусают? – рассеянно отозвался Буслаев.

– Стражей мрака. Их кровь им не подходит.

– То есть Зигя – человек, каким-то образом оказавшийся в Тартаре, а затем вместе с Пуфсом вернувшийся в человеческий мир? – подытожил Меф.

– Все верно. Только не взрослый человек, а ребенок, выросший в Тартаре…

Дафна хотела заняться куриной ножкой, но когтистая лапа, вынырнувшая из горловины рюкзака, загарпунила ножку и уволокла. А еще через секунду послышался звук разгрызаемого сустава и голодное урчание.

Контрабандная кошка Тетьзины подозрительно выглянула из-под прилавка и хрипло мяукнула. Она была такой толстой, что давно уже не столько ходила, сколько каталась мячиком.

– Слушай, меня тут мысль одна занимает. Почему я не умер, когда узнал Ирку? Ну, что она та девушка, с которой мы когда-то дружили? Всякий, узнавший валькирию, умирает. Нелогично получается, – внезапно спросил Меф.

Гладкий лоб Дафны прорезался складкой. Только Буслаев мог искать логику там, где стоило просто радоваться.

– Валькирию! Когда ты узнал Ирку, она больше не была валькирией. Видимо, так.

– А-а, – кивнул Меф. – Тогда ясно… Все же интересная штука с Зигей получается. Они затянули живого младенца в Тартар и вырастили его там. Интересно, он там один такой?

Дафна не знала. Буслаева позвал из коридора однокурсник. Меф вышел из буфета. Дафна потянулась за ним, но ее окликнула Тетьзина:

– Светлая челочка! Ходь сюда! Да, ты-ты!

Натянув на лицо вежливо-вопросительное выражение, Дафна приблизилась.

– Не сбегай! Коробку свою забыла! – сообщила Тетьзина.

– Какую коробку? – растерялась Дафна.

– Вон, за стулом стоит!

Дафна оглянулась и, точно, увидела за своим стулом коробку из-под обуви.

– Это не моя.

– Правда, что ли? – не поверила Тетьзина. – Нечего крутить! До тебя тут ничего не было!

Дафна осторожно подняла крышку. Внутри коробка оказалась пустой. На дне фломастером было размашисто написано:

«Скоро тебя здесь не будет! Мы обе это знаем. Не волнуйся, я о нем позабочусь».

– Что это? – тихо охнула Даф.

Тетьзина рассеянно заглянула в коробку, но читать не стала. Ее волновало другое.

– Попробуй только здесь ее выкинуть! С собой уноси! Забьют ведро бумагой, а сверху суп сливают! Ученые девушки, блин! Гордость родины! – произнесла она с негодованием.

Глава 3

Человек из Тартара

Злоба или другая страсть какая, поселяясь в сердце, стремится – по непременному закону зла – излиться наружу. Оттого обыкновенно говорят о злом или разгневанном человеке, что он выместил свою злобу на том-то или выместил гнев свой на том-то. В том и беда от зла, что оно не остается только в сердце, а силится распространиться вовне. (…) Как пары́ или газы, во множестве скопившись в запертом месте, усиливаются извергнуться вон, так страсти, как дыхание духа злобы, наполнивши сердце человеческое, также стремятся из одного человека разлиться на других и заразить своим смрадом души других.

Средний Тартар – место кислое. В нем нет ни ужасов Нижнего Тартара, ни бредовых, часто сменяющихся видений Верхнего Тартара, по которым бедная душа бродит, не зная, за что зацепиться. Это серый бескрайний город, днем душный, ночью затхло-влажный. Улиц нет, да они и не требуются. Всюду расстилается громадная безрадостная равнина с хаотично разбросанными редкими строениями. Жалкие сарайчики и лачуги заполняют пространство между огромными, с размахом начатыми, но недостроенными зданиями.

Остовы сгоревших танков соседствуют с обломками серпоносных колесниц и громоздкими стенобитными орудиями времен монголов. Все здесь стремительно разрушается, но ничего не уничтожается до конца. Кажется, запятнавший себя предмет, некогда несущий смерть, и рад бы рассыпаться в прах, но, достигнув определенной точки разрушения, застывает и остается таким навеки.

Тем серым утром рядом с Канцелярией Лигула остановилась громоздкая, с двумя большими деревянными колесами, повозка. Повозку везла огромная облезлая птица, похожая на страуса. Именно похожая, потому что при более близком рассмотрении становилось ясно, что страусом она не является. Могучий клюв птицы выщербил бы бетонную плиту. Перья на коротких, совсем не летных крыльях, отразили бы выпад меча, а ударом ноги – главного своего оружия – она легко раздробила бы прочный череп зверя из нижних расщелин.

Охраняющие Канцелярию стражи из Нижнего Тартара шагнули к повозке, когда с места возницы ловко спрыгнул невысокий, гибкий и худощавый молодой человек. В первую минуту могло показаться, что ему лет шестнадцать, и, лишь разглядев его внимательнее, понимаешь, что по земным меркам ему никак не меньше двадцати.