Ника Ракитина - Мое Королевство Страница 8

— А че?! — возмутился Лаки. — Я один, что ли?

Он еще постоял, дожидаясь, когда его начнут ругать, но мессиры воспитатели сидели на крыльце и в полном отупении пялились друг на друга. Не ждали они от ребенка такой простоты. Ребенок пожал плечами, перепрыгнул через перила и исчез вместе со всей компанией.

…А может, это были и не лютики. Маленькие, желтенькие такие. От них у Кешки рябило в глазах. С высоты лошади, где каждый мужчина благороднее раза в четыре, все равно, лютики это или "куриная слепота". Кешка втянул в себя остатки слез и принялся искать платочек. Потому как вытирать нос коротеньким рукавом затруднительно и неприлично. Кешка вспомнил вдруг, что он сын благородных родителей и вообще мужчина. Через плечо покосился на дядюшку. Когда он ворвался к мессиру управляющему с воплем: "На почту! Сейчас же! Или умру!", такие мелочи его еще не тревожили. Мессир Сорэн не стал добиваться причин этой спешки, молча оседлал Мишкаса и повез горе семьи Сорэнов в потребном направлении. Поскольку Феличе и сам принадлежал к означенной семье, то знал: лучше сразу действовать. А уши отодрать можно и позже.

— Спусти, — мрачно потребовал Кешка. — И отвернись.

— Деру дашь?

— Не, — Кешка все же вытер нос ладонью и стал спиной.

Мишкас с аппетитом хрумкнул цветочками.

— Не поедем, — сказал Кешка и тяжело вздохнул.

Дядюшка тоже вздохнул, слез с лошади и уселся на обочине с таким видом, что Кешка ощутил муки совести. Дергает занятого человека: то еду, то не еду…

— Я не ломал. Ну, почти…

— Ну, скажи мне, детище, зачем ты Гая Краоном обозвал?

— А он обиделся? — с надеждой спросил Кешка.

— Кто? Краон?

— Краон не мог обидеться, его Александр Юрьевич выдумал.

Мессир Феликс подался вперед, обхватывая руками колени.

— Погоди. Говоришь, выдумал?

Кешка почесал комариный укус на колене и взахлеб выложил всю сказочку. С такими подробностями, каких в ней и не было. Воображение у ребенка работало. Феликс задумчиво кивал головой, в положенных местах широко распахивал глаза, а иногда даже подбирал отвисающий подбородок. И Кешка старался вовсю. И тяжело вздохнул, когда история закончилась.

— В общем, вывез он ее на пустошь, и там, это… — в Кешкином голосе пробилась слеза.

Мишкас дожевал траву с одной обочины и перешел к другой, но Феличе не заметил выбрыков гнедого. Так и сидел. Громко голосили в траве кузнечики. Полуденное солнце жарило вовсю. Феличе поежился от озноба и встал.

— Поехали, дружок.

Он помог Кешке забраться на высокую спину Мишкаса и повел коня под уздцы. Это был хороший способ не оказаться с Кешкой лицом к лицу.

— Племянник сказал, что вы сожгли мои свечки.

Хальк покраснел. И пообещал на выходных съездить в поселок и возместить ущерб. Управляющий величаво отмахнулся: мол, не стоит. На коленях у него, свисая массивным задом, дрых тот самый котик. Отмахивался ухом от комаров. Мессира управляющего комары, похоже, не беспокоили. Невкусный он, что ли… Хальк завистливо вздохнул.

— Мы, наверное, завтра палатки опять поставим. Вам от нас одно беспокойство.

Сорэн улыбнулся. Улыбка эта была такая, что Хальк почувствовал себя очень неуютно. Уж лучше бы обругал.

— Ну отчего же, — сказал Сорэн вежливо. — Вовсе нет. Мне интересно. Дети у вас замечательные.

Хальк онемел. Не понимал он, что может быть замечательного в сорока с лишним обормотах, которые орут, дерутся, жгут хозяйские свечки и ломают хозяйские же замки, а по ночам хороводами отправляются на ловлю привидений. Вот только сегодня, вот совсем еще недавно он собственноручно изловил в коридоре компанию полусонных барышень. Барышни крались шумно, с повизгиваниями, с нервным хихиканьем, и топотали, как стадо сусликов. Предводительница каравана, тринадцатилетняя Лизанька Воронина, освещала путь классическим фонарем: горящей в бутылке с отбитым дном хозяйской свечкой. Завидев Халька, девицы спешно свечку задули, да было поздно. В пылу разборок выяснилось, что барышни ловили привидение. Являлось оно им. В саване с кружевами (и в лаптях с оборками, проворчал совершенно озверевший Хальк, но его не услышали). Имя призраку было, чего уж проще, Клод Денон безвинно убиенный. Этот Денон охотился на невинных девиц, жутко стонал и вообще… Упокоить его можно было только клубничным вареньем, причем обязательно в серебряной ложечке. Ложечку Воронина стащила из буфета в парадной столовой. Теперь надо было возвращать.

— Вот, — сказал Хальк. — Привет от замечательных детей.

Ложечка была красивая, с эмалевым черенком. По зеленой траве, под небывало ярким небом, шел паренек и играл на флейте. Мелко и тщательно выписанные детали включали даже черты лица и травинки. Феликс Сорэн с равнодушным видом спрятал ложечку в карман. И попросил не расстраиваться из-за мелочей: детям свойственно так легко всему верить. Особенно если это таинственные приключения и сказки.

— Знаете, а в вашу последнюю сказку весь лагерь взахлеб играет. У Викентия мозги набекрень.

— Извините. Я не хотел.

— Напрасно.

— И вообще, это не сказка!

Сорэн перестал гладить кота. Широкая, но все равно аристократически красивая рука замерла над пушистым загривком. Кот недовольно дернул хвостом, потянулся, щуря глазищи и выпуская когти. Управляющий за шкирку снял кота на пол.

— Брысь, — сказал он и встал. — Слушайте, вина хотите?

Хальк замялся. С одной стороны, вино — это чудно, с другой — пьянствовать правила запрещали. А, с третьей, как только здесь зазвенят рюмки, прискачет Ирочка. У нее на зайцев нюх.

— Лучше чаю.

Феличе сходил в дом и вернулся, неся на вытянутых руках нечто. По виду это нечто более всего напоминало помесь самовара с кофейником, сверху заботливо прикрытое кружевной салфеткой. Феличе водрузил бронзовое чудище на стол, принес чашки.

— А… это что?

— Чаеварка.

Из выгнутого носика в чашку полилась черная, глянцевая при свете керосиновой лампы жидкость. Запахло пьяной вишней.

— Эдерский мускат, — сказал Феличе. — Урожай семьсот двенадцатого года.

— Это когда бунт Мелешки?

— Вы историк? — Феликс покачал в ладони чашку.

— Филолог.

— Ну-ну. А в воспитатели как попали?

Прикрытая колпаком матового стекла лампа мерцала, ночные бабочки летели на свет. Хальк молчал. Объяснять не хотелось. Это выглядело бы, как оправдание, а он не чувствовал себя ни в чем виноватым. Видимо, Ирочка права. Рано или поздно все проходит, абсолютно все, даже смерть перестает казаться чудовищной и непоправимой. Человек — такая скотина, что ко всему привыкает. Он вдруг подумал, что, как ни странно, легче ему стало только после злосчастной этой сказки.