Александр Карнишин - Настоящее фентези (Сборник рассказов) Страница 8

— Не верю! А где же их дети, их семьи?

— Их семьи вывезены в дружественные страны. Их дети учатся в лучших университетах… Пойми, чем страшнее выступить против — тем честнее выступивший. А честность требует награды. Все честные теперь лежат на втором этаже. Честные устилают своими телами парадную лестницу. Мои честные… А теперь, выходит так по всему, честные — это ты и твои бойцы. Ну, заканчивай, мальчик, свое дело. Одно скажу напоследок. Восстанови отряд черных рыцарей. Сразу восстанови. И тогда тебя будут бояться враги, тебе будут верны друзья, и бояться ты будешь — только совестливых родственников…

Через минуту тело короля упало на площадь из окна третьего этажа.

— Король умер! — протяжно возгласил с высокого крыльца герольд в церемониальном ярком наряде.

— Да здравствует король! — слаженно рявкнула гвардия, вглядываясь в окно, из которого смотрел вниз новый король, обещавший всем свободу и правление по совести.

Король Кунц

Он гордился.

Он так гордился, что чуть не лопался от такой явной своей гордости. Гордиться помогало то, что ему внимали. Внимать, если кому не понятно, это слушать со вниманием. Если бы он был тут среди всех начальником, то мог бы еще сказать, что его "ели глазами". Да только какой он тут начальник, откуда бы?

— Опять расселся тут, бездельник, — прошипел над его ухом хриплый голос.

Прошипел, потому что с уважением. Чтобы не все слышали, значит, а только он. А хриплый голос оттого, что двери здесь все время настежь. Так и машут деревянным крылом, загоняя в уютный плотный, пропитанный пивом и запахами капусты и мяса, теплый зал холодный ветер с улицы. Вот и хрипит почти всю зиму кабатчик хромой Михей.

Охромел он еще пять лет назад, когда по такой же вот примерно погоде сверзился, поскользнувшись на разлитом да и замерзшем потом пиве, в собственный же глубокий подвал. Болел тогда долго. Потом еще ходил по кабаку с палкой подмышкой. Теперь вот хромает и все косится сердито на очередного посетителя, медлящего закрыть дверь.

— Ну, — снова захрипел он в самое ухо.

Кунц даже не поморщился, только повернул медленно чуть в сторону голову, приподняв гордо бороденку, будто только сейчас заметил Михея, человеком-горой возвышающегося в своем коричневом кожаном фартуке, пропитанном жиром.

— А, это ты, дружище Михей! Извини, не сразу заметил. Рад тебя видеть, старина. Как нога? Ну, неси, неси нам на всю честную компанию. Так ведь, мужики?

Мужики, внемлющие до того рассказчику заграничных небылиц, закивали согласно головами.

Время было вечернее, морозное. Дверь, хоть и обита специально полотном поверх пучков соломы, вся промерзла и закрывалась от этого неплотно. А по самому низу, где Михей прибил ржавую железяку, чтобы ногами пинать можно было, уже висел плотный слой льда. И тянуло от двери так, что снимать кожух совсем не хотелось.

Но даже этого сквозняка не хватало, чтобы разбавить хлынувший из кухни запах от только вскрытого бочонка с кислой капустой. На запах этот, правда, почти никто внимания не обращал, нос откровенно не кривил, потому что знали все, что нет ничего лучше, чем вот такая кислятина, слегка промытая, а потом выложенная в огромную сковороду, в старый свиной жир, расплавленный и плюющийся по сторонам. И туда же хозяин, наверное, прикажет покрошить пару колбас, что зависелись у дымохода над печью аж с серпеня, как кололи свинью у Франка, который вовсе и не Франк на самом деле, а просто так — Франтишек. То есть, раньше он был просто Франтишеком. Да только после службы в армии загордился он невесть отчего и велел всем называть его коротко, но с уважением, как иноземца какого. Вот с той самой свиньи две колбасы еще оставались, но никто их уже не брал, потому что зимой свежатинка всегда есть.

А в капусту если такую покрошить — самое оно получится.

Когда все покоричневеет, просолится, проперчится, прожарится — вывалит Михей-кабатчик, не жалея продукта, на большое деревянное блюдо, что в полстола, принесет мужикам, бросит на стол деревянные же ложки тем из них, кто свои не приготовил.

Правильный-то мужик ножик и ложку всегда с собой носит. Летом — за обмоткой онучевой, а зимой — за голенищем высокого валяного сапога. Валенки, да кожухи, да штаны суконные — это же самая лучшая по зиме одежда. А запаха этого от тех валенок, что как псина мокрая, его и не слышно совсем, потому что капуста перебивает все.

А еще, по запаху, что с кухни потек, в сало Михей щедро покрошил луку да чеснока. Вот теперь уже запахло вкусным и острым.

— Ты пока нам выпить неси, Михей! — крикнул вдогонку кабатчику тщедушный Кунц, довольный новыми слушателями, и опять закивали мужики, ожидая продолжения рассказа.

Выпить вечером субботы после тяжкой трудовой недели не находил для себя зазорным никто. Говорят, даже герцоги разные и графы — и те по субботам себе позволяли.

В кабаке у хромого Михея подавали по холодному времени казенную прозрачную и чуть маслянистую на вид палинку, которую проверяли, специально поджигая и нюхая запах от нее. Да еще наливали в тяжелые глиняные кружки густое черное зимнее пиво, валившее непривычных с ног посильнее той палинки. Честно говоря, то же самое подавали и летом, в самое пекло.

Ну, не умел Михей варить правильное светлое. Выходило оно у него всегда мутное, с запашком, как будто дрожжевым. Так он придумал называть его "живым", и с проезжих за то брал в полтора раза больше. А проезжим — что? Им лишь бы диковину какую. Заезжие эти про "живое" пиво от Михея и разнесли по всей дороге.

Вот только местные, свои, пили у него только темное. Потому что знали. Темное-то пиво у Михея было правильным, с настоящим хлебным вкусом, с квасным запахом, бьющее в голову и в ноги, греющее зимой и охлаждающее, утоляющее жажду и даже голод летом.

— Дак, чо дальше-то? Ты говори, говори, — бормотали мужики наперебой, обхватывая большими корявыми ладонями выставленные перед ними кружки.

И Кунц продолжил свой рассказ, всплескивая руками и тряся жидкой бороденкой:

— В столице, говорю, девки-то спят в специальных костюмах из прозрачного шелку. Называют его "пэжам". Слово иностранное, откуда пошло — никто не знает, а сами эти пэжамы — донельзя смешные. Меня тоже учила одна красавица-купчиха, чтобы ночью — только в пэжаме. Но я такого не выдержал и сбежал, хоть и просила она остаться и обещала даже мне купить не кабак, как у Михея, а самый настоящий трактир, с комнатами и конюшней. Обещала поставить трактир на хорошем перекрестке. А еще в той столице моются постоянно.

Он обвел мужиков горящим вдохновением взглядом и добавил для крепости: