Александр Данковский - Папа волшебницы Страница 8

К моему удивлению, особо сильно она не испугалась. (Говорят, дети не верят в смерть, она для них абстрактное понятие. Не знаю, не знаю.) Подробно расспрашивала, что и как было, не увидел ли я, чем именно пытался запустить в меня неизвестный стрелок. Я вспомнил, что краем глаза заметил что-то длинное и блестящее, вроде тонкого алюминиевого стержня внутри вытянувшегося в трубку поля. Так что, похоже, это была стрела. Но, может быть, мне просто почудилось, и за древко я принял блик на пленке. Юля даже пыталась уговорить меня высунуться из-за угла и посмотреть на место происшествия. Но тут я уперся рогом и ей строго запретил. Даже поставил баррикаду из велосипедов поперек выхода. Сказав, что до темноты внешние прогулки отменяются. Потом, по зрелом размышлении, сам свой запрет отменил и барьер разобрал. Совместно мы решили, что гулять будем, но не дальше чем в пяти шагах от стен дома. Чтобы снизить риск. Иначе до паранойи недалеко: к окнам не подходи, воду не пей (вдруг отравлена?). В итоге, придется забраться каждому в свой спальный сундук, высунув только нос для дыхания. Может, это и не попытка убийства была, а некий тест. Исследуют нас местные, как подопытных животных. Жестоко? А где вы видели добрых исследователей? Один академик Павлов чего стоит…

Ночевать мы легли не в самом спокойном состоянии духа. Опять-таки, в одном "нумере", спокойствия ради, снова соорудив из великов шлагбаум, только уже на входе не в дом, а в комнату.

А наутро нас, наконец, почтили визитом представители местного населения. И предприняли попытку контакта.

Радовало то, что представители знакомые. Один — давешний Сержант. Все время, пока продолжалось взаимодействие представителей двух цивилизаций, он не проронил ни слова и вообще оставался посторонним наблюдателем, поскольку мы не проявляли решительно никаких агрессивных намерений. А вторая — Алая дама. Правда, на сей раз одета она была не столь ослепительно. Скорее даже, неброско — во что-то просторно-серое. Что не делало ее слишком незаметной.

Женщин такого типа я побаиваюсь с детства. Обычно это яркие красногубые брюнетки, громогласные (даже прекрасное воспитание не в силах преодолеть эту их особенность), самоуверенные, лучше всех знающие, что и кому делать. Несмотря на незаурядные природные данные, обожают украшать свою особу крупными серьгами (чаще всего — в виде массивных колец), не менее крупными ожерельями и браслетами, а также шалями совершенно цыганских расцветок. Очень часто несут в себе примесь южной крови — еврейской, турецкой, кавказской… В юности — обаятельные, хотя и несколько утомительные, к бальзаковскому возрасту легко превращаются в мегер. (Особенно, если посвящают себя педагогике). Про себя я называл этот типаж "женщина-вулкан" и старался держаться от них подальше. Как по мне, самая разумная тактика по отношению к любому вулкану.

Алая дама, правда, производила впечатление вулкана подуспокоившегося под толстым слоем пепла (в нашем мире я бы дал ей лет 50). Но внутренняя сила из нее так и перла. А массивное ожерелье (у нас бы я сказал "из слоновой кости", а тут — кто знает, чьи зубы пошли на это украшение?) наводило на мысль об универсальности культурных проявлений в разных мирах.

Первым делом она представилась, ткнув себя щепотью в лоб (словно собралась перекреститься, да раздумала) и произнесла:

— Лиина.

Конечно, сие действие могло означать и приветствие, и пожелание приятного дня, и вообще что угодно. Но я предпочел думать, что гостья (вернее, хозяйка, по крайней мере, хозяйка положения) назвала свое имя. Или титул. Или иную форму обращения, которую следовало применять по отношению к ней. Поэтому я указал на нее рукой, повторил "Лиина", затем коснулся щепотью собственного лба и повторно представился:

— Дмитрий.

Юлька, естественно, крутилась рядом, поэтому пришлось представить и ее. Лиина мазнула по ней не слишком внимательным взглядом, потом словно встрепенулась и посмотрела уже куда более сосредоточенно. Дочь, надо сказать, терпеть не может, когда ее пристально рассматривают, и с пол-оборота устраивает по этому поводу легкий скандальчик. Поэтому дома ее, например, очень непросто сфотографировать или приодеть во что-то новое. Но тут она взбрыкивать не стала и лишь пристально уставилась в ответ. Две дамы таращились друг на друга недолго, но, кажется, остались взаимно довольны осмотром. Юлька решила не ершиться и допустить Лиину в "ближний круг".

Последняя, как оказалась, пришла с весьма грандиозной целью — обучить нас языку.

Но по порядку.

Выяснилось, что столы в местной культуре таки известны. Один из сундуков путем не слишком понятных манипуляций был превращен в столь желанный мне предмет мебели. Лиина выдвинула сундук в центр комнаты — причем тот подался легко, словно на колесиках, хотя таковых видно не было — а затем надавила на центр крышки, и та разложилась в столешницу, вчетверо превосходящую первоначальную площадь. Дома я навидался всяких мебельных трансформеров, но принцип этой штуковины так и остался для меня тайной.

На столешницу лег изрядных размеров лист бумаги (так и хочется сказать "ватмана", хотя вряд ли местные знали эту фамилию), извлеченный из недр все того же сундука. И пять… скажем так, принадлежностей для письма. Более всего они напоминали…фломастеры. Во всяком случае, след на бумаге оставлял "носик" из какого-то волокнистого вещества, линия получалась не слишком тонкой, а после применения "писало" следовало закрывать колпачком. Лиина пользовалась, в основном, коричневым фломастером (вероятно, тут это был основной цвет для рукописных сообщений, как у нас синий), иногда помогая себе темно-серым, изумрудно-зеленым, голубым и, в исключительных случаях, рубиново-красным. Я обратил внимание, что все цвета были удивительно чистыми и однородными, словно в спектроскопе, только что не светились.

А рисовала Лиина просто здорово. Сперва изобразила портрет вашего покорного слуги. Потом рядом появилась Юлькина физиономия. Затем сама художница — в несколько меньшем масштабе, примерно по пояс. Ну а потом начались вообще чудеса — под руководством гостьи рисунки задвигались. Нам показали самый настоящий мультик в стиле символизма. Моя голова (к счастью, та, которая на бумаге) раскрылась, как шкаф, и нарисованная Лиина что-то стала туда напихивать. Что именно это было, я, как ни старался, разглядеть не сумел. Тогда рисунок разъятой головы вырос, заполнив почти весь ватман. Первым делом внутри появился схематически, но вполне узнаваемо изображенный велосипед.

— Вилсипед, — проговорила Лиина, почти дословно воспроизведя произношение гнома-автовладельца.