Питер Бигл - Дети Акульего бога Страница 8

– Киауэ эта песенка не нравилась, – тихо припомнила девушка. – Ему от нее становилось грустно. Откуда ты знаешь все наши песни?

– Я слушал, – только и ответил Акулий бог.

– Я жалею, что тогда… – Голос Кокиньи почти затерялся в шуме дождя.

Ей показалось, что отец ответил: «Я тоже». Но в следующую секунду он вскочил на ноги и выбежал из пещеры в шторм, не обращая на него никакого внимания, – словно не дождь, а лепестки цветов сыпались на него с неба, и не ураган хлестал и ревел, а летний бриз касался его лица. Кокинья пустилась вслед за ним бегом, стараясь не отстать от него. Ветер перехватывал дыхание и не раз сшибал ее с ног, но все равно она бежала и бежала вперед. От шторма спокойный островок словно ожил и обрел новый, зловредный характер – лианы, которых она вчера не замечала, хлестали ее по плечам и хватали за щиколотки, колючие ветки путались в волосах. Но, когда бог остановился у берега, она была рядом с ним.

– Мирали! – воскликнул он и простер руки к обломкам судна, летящим прямо на них на гребне серой ревущей волны.

Кокинья, прищурившись, различила крохотную точку – доску, рядом с которой что-то беспомощно мелькало, то высовываясь из воды, то скрываясь под волнами. Щурясь на безжалостном дожде, дрожа от холода и страха, девушка не сразу поняла, что отца уже нет рядом. К обломкам корабля, на которых она не могла различить ни одной живой души, скользили – выше волн, выше мачт – синий спинной плавник и хвост. А потом она нырнула в море – пугающе теплое по сравнению с воздухом – и поплыла вслед за Акульим богом.

В первый и единственный раз увидела она тогда, что такое ее отец. Как он ее и предупреждал, увидеть его целиком она не смогла – и ее поле зрения, и само море казались для него слишком малы. Ее разум отметил великолепную и ужасную рыбу; душа ее знала, что это была меньшая часть из того, что предстало пред ней; ее тело ощущало, как огромно даже это неполное видение. Проплывая, он оставил на беснующихся волнах серебряный след, и хотя слева и справа от нее кипел и ревел шторм, она следовала за ним так легко, словно он проложил для нее дорогу. Произнес он это слово или нет, снова и снова в памяти ее раздавалось: «Мирали! Мирали!»

Мачта сломалась надвое, парус превратился в желтую тряпку, корма треснула, а нос лодки отломался. Акулий бог вернул себе человеческий облик так быстро, что Кокинья так и не поверила до конца, что действительно увидела то, что предстало ее взору, и они взошли на каноэ вместе. На дне его лежал Киауэ, почти без сознания. Он не мог говорить, только показал на море за бортом. Мирали нигде не было видно.

– Оставайся с ним, – приказал отец Кокинье – таким голосом говорила бы акула, если бы обрела дар речи, – и исчез во тьме под искалеченным килем.

Кокинья склонилась над Киауэ, положила его голову к себе на колени и увидела глубокие раны у него на лбу и скуле.

– Это нос… – прошептал он. – Сломался… и отлетел на меня…

В правой руке он сжимал что-то маленькое – когда Кокинья осторожно разжала его стиснутые пальцы, то узнала любимое ожерелье матери. Киауэ заплакал:

– Я не смог ее удержать… не смог… – Слова его заглушил ветер, но в глазах брата она прочла все и прижала его к груди, укачивая и едва замечая, что плачет сама.

Акулий бог долго искал свою жену и наконец принес ее на руках. Глаза у нее были закрыты, а лицо так же спокойно, как и всегда. Он осторожно положил ее в каноэ рядом с детьми, направил лодку к берегу и перенес тело Мирали в пещеру, где они с Кокиньей укрывались от непогоды. Пока шторм сотрясал остров, а сын и дочь пели погребальные песни, он вырыл могилу и похоронил ее там, без могильного камня и прочих примет.

– Я буду знать, – сказал он, – и вы будете знать. И будет знать Пайки, который знает все.

И он сел у могилы в глубоком горе.

Кокинья позаботилась о брате, как могла, и они крепко уснули. А когда проснулись, шторм закончился, небо и море были свежими, как в первое утро сотворения мира. Они вышли на берег, чтобы посмотреть, что сделалось с каноэ, которое было гордостью Киауэ. Оглядев его со всех сторон, он наконец произнес:

– Я могу наладить его и снова сделать пригодным для плавания – во всяком случае, для того, чтобы добраться на нем домой.

– Отец нам поможет, – сказала Кокинья и поняла, что она никогда до сих пор не произносила это слово.

Киауэ отвернулся и покачал головой.

– Я сам, – отрезал он. – Это ведь я его построил.

Они не видели Акульего бога три дня. Когда он наконец вышел из пещеры Мирали – так дети стали ее называть, – он подозвал их к себе:

– Я провожу вас домой, как только захотите отплыть. Но больше я на ваш остров не явлюсь.

Киауэ, уже занявшийся лодкой, вскинул голову, но ничего не сказал. Кокинья спросила:

– Почему? Ведь тебе там всегда преданно поклонялись… и на острове всю жизнь жила наша мать.

Акулий бог ответил не сразу:

– От гавани до ее дома, от рынка до берега, где чинят сети, и дальше, до моего собственного храма, нет ни уголка, который бы не напоминал мне о Мирали. Простите, у меня нет сил справиться с этими воспоминаниями, и никогда не будет.

Кокинья не ответила; но Киауэ взглянул на своего отца прямо и открыто, впервые после своего спасения в шторм. Он сказал твердым, уверенным голосом:

– Значит, ты снова выставишь нашу мать лгуньей. Я знал, что так и будет.

Кокинья ахнула, а Акулий бог молча сделал шаг к сыну. Киауэ продолжил:

– Она защищала тебя так непримиримо, с такой убежденностью, когда я сказал ей, что ты всегда был трусом, бог ты или нет. Ты бросил женщину, которая любила тебя, ты бросил свою семью – а теперь ты бросишь остров, который полагается на твои благосклонность и защиту, который ни разу тебя не подвел, не сделал тебе ничего дурного, лишь оказался настолько глуп, чтобы выполнять условия старого договора и ожидать от тебя того же. И все это во имя нашей матери, потому что тебе не хватает смелости всколыхнуть крохотную горстку ваших общих воспоминаний. Ты позоришь ее память!

Киауэ не двинулся, когда отец наступил на него, и выстоял, даже когда Акулий бог навис над ним, как шторм, в человеческом обличье, и во взгляде его, вместо обычного спокойствия, горел гнев. На секунду Кокинья увидела человека и акулу, слитых воедино, – они смешивались, сливались вместе и снова расходились в непрестанном движении, – ей, ошеломленной, пришлось закрыть глаза. Она открыла их, лишь когда услышала тихий, ровный голос Акульего бога:

– У нас с моей Мирали прекрасные дети. Моя беда, что я не познакомился с ними раньше. Только моя беда.

И, не сказав больше ни слова, он пошел к берегу, выглядя таким же молодым, каким он был в тот день, когда Мирали подошла к нему на рынке, но двигаясь медленно, как древний старик. Он сделал несколько шагов, когда Киауэ произнес ему вслед: