Андрэ Нортон - Железные бабочки [ Железные бабочки. Удача Рэйлстоунов] Страница 8

И тут стена за креслом бабушки изменилась. Вместо знакомого рисунка обоев, который я всегда знала, показалось что–то серое, каменные блоки. И света из окон пропал.

Окна превратились в узкие бойницы, сквозь которые пробивались редкие бледные лучи. Я по–прежнему сидела и смотрела на бабушку, а она смотрела на меня, безуспешно пытаясь, я видела это, что–то сообщить мне. Я увидела, как она приподняла с колен руку, подняла медленно, с огромными усилиями, безрассудно тратя остатки быстро покидающей её энергии.

Между её бледными пальцами блеснула чёрная цепочка, медленно раскачиваясь, как маятник часов, отсчитывая минуты и часы жизни. Я увидела, что бабушка держит ожерелье из железных бабочек. Их тонкое очарование исчезло, теперь они напоминали зловещих летучих мышей или другие злые существа, которые охотятся по ночам.

Рука поднималась медленно, но бабочки раскачивались всё быстрее, пока не превратились в сплошное пятно. И вырвались из её руки, полетели ко мне, как нож, нацеленный в горло. Я не могла ни пошевелиться, ни крикнуть, меня держал в своих тисках ледяной ужас. И так велик был этот ужас, что мне показалось, будто сердце вот–вот перестанет биться и разорвётся в груди.

И сделав величайшее в жизни усилие, я умудрилась поднять руку, выставить её как щит перед вращающейся угрозой. Но цепь так и не коснулась меня. Я открыла глаза. Я лежала в тёмной обширной пещере, глядя вверх.

Глава третья

Лежала в пещере? Вся в поту, тяжёлые простыни огромной постели сбились в кучу. Повернув голову, я увидела на столике желобчатую свечу в подсвечнике в форме замка, вернее башни, сквозь узкие окна которой пробивался слабый свет.

Огонь в камине догорел, видны были только несколько углей. Я откинулась на широкую подушку, прижала руки к горлу, оттянула край ночной рубашки и принялась растирать кожу. Хотелось убедиться, что вертящиеся чёрные бабочки не добрались до меня.

Бабушка — нет, я была уверена, что даже во сне она не бросила бы в меня эту угрозу. Цепь полетела сама… А бабушка пыталась предупредить… конечно, это так!

Но меня не нужно было предупреждать. Слишком поспешно согласилась я приехать сюда, слишком была уверена в себе. И оказалась за пределами того, что знала и понимала. И позвать было некого. Графиня? Я не доверяла ей. Граф… я так редко его видела. И то, что он делал, не произвело на меня впечатления. Курфюрст? Человек, которого я в сущности тоже не знала, с которым меня ничто не связывало, кроме случайного рождения.

Я влажными руками сжимала край простыни. Мысли смешивались. А полковник Фенвик?

Он человек курфюрста, и очень преданный… в этом я была совершенно уверена. То, чего захочет курфюрст, для полковника закон.

Я сунула руку под подушку и нащупала свёрток. Мне хотелось убедиться, что ожерелье по-прежнему там. Слишком уж разыгралось у меня воображение: украшение, не может причинить вред, разве только вызвать кошмарный сон.

Держа свёрток в руке, я добралась до края обширной постели и спустила ноги на ковёр, покрывавший возвышение, на котором стояла кровать. За этими стенами могло быть начало лета, но в тёмной комнате, с почти погасшим огнём, сохранялась зима. Я не стала отыскивать халат, подошла к свече, заключённой в башне, и, обжигая пальцы, подняла крышку. Мне необходимо было убедиться, что свёрток не тронут.

Верёвка оказалась на месте. Я развязала её, развернула пергамент, потом парчу. Даже в тусклом свете ожерелье хорошо было видно.

Я не стала извлекать его из мягкой обёртки, только убедилась, что оно не могло стать оружием, приснившимся мне. Раньше я не считала, что у меня болезненное воображение, однако теперь ни за что не надела бы это ожерелье. Вспомнилась отчаянная мольба, которую я прочла в глазах бабушки. Предупреждение?

Да это просто суеверие. Неужели Летти так подействовала на меня, что её любовь к знакам и предзнаменованиям затмила мой здравый смысл? Я завернула ожерелье в парчу, потом в пергамент, сделавший меня графиней — ненужный мне титул, — и вернулась к кровати.

Решительно снова сунула свёрток под подушку и заставила себя лечь. Крышку башни я не закрыла и теперь, повернувшись, смотрела на свет.

Я не собиралась больше спать, не хотела снова видеть кошмары. Но уставшее тело подвело меня, и я снова погрузилась туда, где обитают сны. Однако кошмары больше не тревожили меня. Или если и тревожили, я об этом не помню. Почувствовав, что кто–то движется рядом, я открыла глаза и увидела отдёрнутые занавеси окон и солнечный свет, тёплый и приветливый.

И с этим светом комната, которая ночью показалась такой угрожающей, совершенно переменилась, хотя и не утратила своего королевского достоинства. На стенах красовались зеркала в резных позолоченных рамах, таких же нарядных, как панели в цветах и листьях, которые я заметила вечером. Весь угол занимала огромная раскрашенная кафельная печь. Напротив неё, в другом конце комнаты, стоял большой шкаф–гардероб. На нём резвились резные купидоны, а другие купидоны, меньшего размера, образовывали ручки.

Комната представляла собой странное сочетание старого и нового. Великолепная кровать явно принадлежала прошлому, ей было не меньше нескольких сот лет. Но остальная мебель, кроме одного или двух массивных стульев, более поздняя.

Послышался скребущий звук у двери, к ней прошла Труда, приоткрыла створку, приняла поднос и отнесла его на один из столов. На подносе я увидела серебряную кастрюлю с ручкой в виде дракона, который прижимался к стенке и, подняв голову, заглядывал внутрь. Остальное — накрытые тарелки.

Я умылась тёплой водой и в домашнем платье села завтракать. На все мои попытки завязать дружескую беседу Труда отвечала односложно и сдержанно, она даже не смотрела на меня прямо. Я не привыкла к такому отношению, хотя догадывалась, что здесь хорошим вкусом считается не замечать слуг, считать их только руками и ногами, которым не стоит уделять внимание.

Под конец завтрака Труда налила густой горячий шоколад, я пила его и думала, что здешним слугам господа могут казаться куклами, которых нужно наряжать и отправлять в какой-то совершенно иной мир. Я же привыкла к образу жизни в имении, где любые, даже самые незначительные, житейские подробности открыты и известны всем, и такое жёсткое разделение смущало меня. Летти, появляясь в моей комнате, беспрестанно рассказывала о десятках дел, которые, по её мнению, я должна знать. А эта девушка старалась двигаться бесшумно, краснела, когда я обращалась к ней. Она походила на призрак, и это меня тревожило.

Она уже разобрала мою одежду, умело прибрала остальное моё имущество. И теперь стояла поблизости, готовая открывать тарелки, подавать хлеб, нарезанный кусочками размером с палец и уже намазанный маслом, небольшую баночку с красным вареньем, разные печенья. Я с тоской вспомнила домашнюю ветчину и другие сытные блюда, которые обычно подавали мне на завтрак дома. Они должны были дать силы для целого дня, занятого напряжённой работой.