Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич Страница 9

Куда мне было теперь идти, Господи, с развалин Силоама? Истинно, истинно то был не звон колоколов в сердце моем, но пение царя-пророка, звон десяти струн его псалтири:

«Страх и трепет нашли на меня, и покрыла меня тьма, и сказал, кто даст мне крылья голубиные – и полечу и почию».

Господи, правда Твоя страшнее, чем в силах вообразить смертный на этой стороне реки.

Благодарю Тебя, Господи, за то, что надоумил не поддаться легиону греховных желаний и опасений. Водрузить святой образ на его законное место, верно, было моим делом. Отец Августин совершил дюжину лишних, уже не своих шагов – так подумалось мне в тот час. Уж кому суждено было кануть в Тибр, так то мне, а не ему. Какого молитвенника я бы тогда обрел, с какой легкостью моя душа пронеслась бы по родникузаупокойного канона сквозь силы и власти тьмы! Верно, столь же резво, что и тело – по перекатам бурной реки сквозь драконью щетину гор. Теперь же следовало разогреть судьбу поисками и обретением святого образа, дорога была ясной, хоть и падала в туман. А если Ты, Господи, благословишь, то и тело отца Августина подберу по пути, молитвой же не оставив его душу. Так полагал я, взбодрился и выдохнул из себя облако теплого пара еще не траченной жизни.

Всего унесенного Тибром и вправду не догнать было без крыльев, лучше ястребиных, но и крылья было не труд обломать в той чаще, затянутой туманом. Оставалось лишь не пропустить место, где тело и святой образ примет берег, примет камень, зашедший в поток, примет большая коряга, процеживающая реку. Потому не посчитал я преступным промедлением и грехом подкрепиться козьим сыром, что так дальновидно оставил мне отец Августин.

Поиски заняли не больше четверти часа. Обрел пропитание по запаху недавнего кострища, что, верно, тоже пребывало в ведении доброго пастуха Порция. Оно стыло в гроте, что был не многим больше той пещерки-портала, откуда в Тибр тёк родник. Было три больших сырных круга – по моим расчетам, недельный запас, не иначе. Уплёл один весь, насытился до тяжести в брюхе и слабости в коленях, а запаса с собой не взял, только тогда на чрезмерно сытый желудок вспомнив дорожный завет геронды Феодора.

И вот поставил у входа в грот маленький крест из веток: в надежде, что Порций поймет, что случилось, и оплачет отшельника. Еще ветками прикрыл два круга сыра – ради иных невообразимых паломников. Дорога вниз и вдоль по указке, которую и видно хорошо, а слышно и подавно – даже с сотни шагов при отступлении в дебри, - такая дорога, как ясный замысел, загодя показалась мне легкой прогулкой после моей нечаянной высадки на италийский берег.

Так и нашел я на данского ярла. То была моя первая важная находка. Был уверен в тот час, что святой образ Христа Пантократора унесен Тибром дальше к Риму. А тело отца Августина и вправду уж не надеялся обрести -

И ВОТ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ ПУТЕШЕСТВИЯ.

Так и дошли мы с даном-великаном под мой рассказ (признаюсь, он слышал лишь одно слово из дюжины, написанных мною ныне) до самого места бесславной битвы, предварившей славную битву со зверьём. Бой с волками не возместит ущерба будущим легендам о дане, но в моих глазах тот бой равнялся подвигу Геракла. Оказалось, по счастью, идти недалёко – менее четырех стадиев.

Нечто загадочное произнес дан и – то в сторону:

- Судьбы наши – схожие пути змей на камнях.

А дальше молчал.

Мы дошли.

Там, наверху, на небольшом открытом просторе у реки, стыли ровно десять тел, на этот раз – человечьих. Восьмеро были кое-как одеты, мелки и с отвратительно заросшими дикими рожами. А двое совершенных тел были столь же совершенно нагими. Те мраморные тела, помеченные бурыми рыхлыми пятнами копейных ударов, и сейчас могли вызвать восхищение своим грозным, пусть и угловатым, совершенством фидиевых изваяний. Нетрудно было догадаться, что здесь произошло.

Догадался бы и раньше, если бы наткнулся а это место. Тогда бы и ярлово тело на берегу не вызвало бы во мне стольких догадок. Однако именно это открытое место, как нарочно, опасливо обходил чащей еще недавно.

- Проклятье, - сказал дан. – Еще восьмерых упустил. Ударили те из засады сзади, тихо, разбойничья подлость. Раньше мы успевали, а здесь, почитай, у самых врат Рима, не развернулись. Думали – вот осталось на плевок до берега, тут уже по колено, чутьё растеряно. В меня промахнулись, слава Одину, но потом камень из пращи достал, не успел пригнуться, камень с твой кулак. Вот он и свалил в реку, я рекой тыл прикрывал.

Рассказ был простой, но исчерпывающий. Здесь, в мокроте и холоде дикого места, а не под ярким солнцем долины Ха-Эла, всё претворилось иначе, да и времена были не те, куда лукавей. Голиаф здесь и ныне был грозным и добрым воином, а праща оказалась в руке не юного Давида, будущего царя, исполнявшего волю Саваофа, а – в руке безвестного мохнорылого разбойника. Да теперешний Голиаф и головы, по счастью, не потерял. Значит, все смыслы события клубились туманом еще впереди, уразумел я и едва сдержал улыбку.

- Сколько было у тебя воинов? – Давя в себе невольное лукавство, поспешил я с вопросом, вновь не менее нелепым, нежели минувшие и новые странные домыслы, кои лезли мне в подмороженную голову.

- Два по одному, - гордо и без сожаления ответил дан.

По счёту северных воинов, каждый из коих способен без труда одолеть и дюжину крепких врагов, «два по одному» тоже было внушительным войском, и губы мои больше не кривились в снисходительной, лукавой улыбке.

- Им следует устроить погребение с почестью, - невольно высказал вслух замысел дана. – Позволь помочь тебе, славный воин Севера.

- Они, как и я, жаждали видеть Рим, - отвечал дан. – Надеюсь, увидят. Глазами из Валхаллы. Я сделаю сам. Но в первую руку обрету меч.

Тотчас он отстегнул свой пояс и властно велел:

- Подержи, жрец, еще не дар.

Смиренно принял столь дорогой предмет на обе руки.

Тогда дан скрестил руки внизу и стянул с себя вверх кольчугу, словно содрал всю кожу с чешуёй – наизнанку.

- Подержи, жрец, - снова велел он и опустил свою железную шкуру мне на руки. – Крепче станет.

Так и просел я в землю под шелестящей тяжестью, приняв эту, уже не иначе как золотую монету доверия. А дан, тем временем, уже стягивал-выворачивал с себя и шерстяной хитон. А следом – и рубаху, тонко выделанную из оленьей кожи. И вот, разоблачившись, остался передо мной величествен и наг, как Адам, только что изгнанный из рая. Впрочем, ошибаюсь. Адамова уныния на этом северном лике я не узрел. Скорее то был Геракл, готовившийся к подвигу, или же недавний герой севера Беовульф.

Не оставил он мне только своего тайного, но славного кинжала:

- Тебя и так не тронут, вижу, стой здесь, смотри, жди, молись своему Богу.

Все веления были легко исполнимы, ибо ничего иного мне и не оставалось. Разинув рот от изумления, я смотрел, как нагой дан мощно спускался вниз, к реке, расшвыривая стопами камни, быстро входил в ледяные воды, как канул в них с головой, даже не подняв волн. Так гладко и должен уходить в мутную бездну Левиафан.

И этот безумец сгинул, шептал мне один бес, тебе быть третьим, а четвертому не бывать.

Что стоишь, дурень, шептал другой, тебе его золотого пояса хватит новый Силоам возвести там, где захочешь, и с паломников мзду трясти, хоть одежку его брось, если ноги с места не трогаются.

Одна опасливая мысль была, без сомнения, моей собственной: если дан вроде Беовульфа пошел в воды с оружием, то намерен биться со всей водной нечистью прежде, чем меч искать. Так и ждать придется не коротко, вот беда. И тогда стал я, наконец, творить молитвы. И как бы тотчас утратил уныние и текучую тоску времени.

Сколько стоял, врастая в берег и медленно сгибаясь под тяжестью ноши, не знаю. Знал тогда лишь, что опускать на землю одежду и броню дана, по их обычаю, никак нельзя: вся сила и защита ссочится в червивую глубь корней. Тогда меня дан убьет еще нагой, если выйдет на берег – я все надеялся на восстание дана из вод, хоть времени утекло поверх Тибра уж немало.