Андрей Столяров - Альбом идиота Страница 9

— Нашлись твои вещи, — жалобно сказал Эритрин. — Шапка, «дипломат», можешь забрать их.

— Выброси на помойку, — посоветовал ему Игнациус.

— Я не могу…

— Ну тогда продай — с небольшой наценкой.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал Эритрин. В голосе его прорвались безумные панические нотки. — Это же — кошмарные люди, оборотни…

— Надоело, — сказал Игнациус.

— Они способны на все…

— Посмотрим.

— Верни кольцо, — умоляюще попросил Эритрин. — Они готовы заплатить. Сколько ты хочешь?

— У меня его нет.

— Любую разумную сумму. Я с ними договорюсь…

— У меня его нет.

— Не обманывай, не обманывай, — жарко и беспомощно сказал Эритрин. — Она отдала кольцо тебе, есть свидетели. Ты даже не представляешь, чем мы рискуем…

— Хорошо, — сказал Игнациус. Испуг, колотящийся в телефонных проводах, как удавка, отчетливо стискивал горло. — Хорошо. Пусть она придет за ним сама. Она выходит из Ойкумены, я знаю.

Эритрин сорвался на крик.

— Ты с ума сошел!.. Забудь!.. Ничего этого не было!..

Почему-то казалось, что он стоит у телефона босой — полуголый, растерянный, очень потный.

— Хорошо, — опять повторил Игнациус. — Тогда не звони мне больше. И передай этим — кто тебя послал — чтобы они катились к чертовой матери. Понял? — Не дождавшись ответа, нетерпеливо подул в трубку. — Рома? Алло! Эритрин! Куда ты исчез?

На другом конце линии невнятно завозились, что-то рухнуло, бурно посыпалось на пол, и вибрирующий, полный страха, растерянный голос Эритрина произнес: «Не надо, не надо, я ни в чем не виноват…» — а затем, чуть попозже, захлебываясь тоской: «Что вы делаете?.. Оставьте!.. Пустите!..»

Разорвался, как будто его отрезало.

— Рома, Рома, — механически повторял Игнациус, чувствуя, как ужасно немеет сердце. — Что случилось. Рома? Почему ты не отвечаешь?

Мембрана тупо потрескивала. Из гнутой пластмассы, из круглой слуховой дыры, онемевшей внезапно, будто потянуло ледяной струей. Игнациус, как взведенную гранату, положил трубку на рычаги и на цыпочках, тихо пятясь, отступил в привычную кухню. Ерунда, ерунда, подумал он, успокаивая сам себя. Выдвинул ящик серванта. Папа Пузырев уже давно не курил, но держал для гостей хорошие сигареты. Пальцы не могли сорвать целлофан. А потом — протиснуться в набитую пачку. За окном до самого горизонта, светлея однообразной бугристой равниной, простиралась новогодняя ночь: твердый звездяной отблеск и чахлые ивовые кусты, ободранные вьюгой. Мрак. Унылая пустошь. Отчаяние. Когда они с Валентиной поженились, то родители ее отдали им свою квартиру и построили себе кооператив на Черной речке. Следовало помнить об этом. Он чиркнул спичкой, и кончик сигареты уютно заалел. Тут же, придерживая на груди стопку тарелок, в кухню, как утка, вплыла мама Пузырева и потянула воздух расплющенным пористым носом. Игнациус поспешно открыл форточку. — Дует — сказала мама Пузырева в пространство. Тогда он закрыл форточку. — Извините, Саша, я давно хотела сказать вам… — Не стоит, — морщась, ответил Игнациус. Мама Пузырева сгрузила тарелки в раковину. — Вы плохой отец, — сказала она. — Наверное, — согласился Игнациус. — Вы погубите ребенка. — Такова моя скрытая цель, — согласился Игнациус. — Мальчик буквально пропадает. — От обжорства, — согласился Игнациус. — Ростислав Сергеевич обещал вам помочь, но вы же не хотите. А в четыреста пятнадцатой школе — преподавание на английском и чудесный музыкальный факультатив, виолончель. — Она явно сдерживалась. Проглотила какой-то колючий комок. На плите в кипящей промасленной латке булькало что-то вкусное. — Я терпеть не могу виолончель, — объяснил Игнациус. — Когда я слышу виолончель, я с ног до головы покрываюсь синенькими пупырышками.

Он бросил ватную сигарету. Ему надоело. Этой осенью Пончик пошел в первый класс, и с тех пор дискуссия о школах не прекращалась. Толку от нее, правда, не было никакого. Одна маята. — Сергей будет учиться рядом с домом, — подводя итог, нетерпеливо сказал он. — Но почему, почему?! — Потому что ближе. — Я могу ездить с ним, — предложила мама Пузырева, вытираясь полотенцем. — Спасибо, — вежливо сказал Игнациус. — И Ростислав Сергеевич может с ним ездить. — Спасибо, — сказал Игнациус. — В конце концов, главное — это Сержик. — Разрешите пройти, Галина Георгиевна, — страдая, попросил Игнациус. Мама Пузырева вдруг шатнула к нему несчастное распаренное лицо, на котором кривились дрожащие губы. — За что, за что вы меня оскорбляете?! — Игнациус даже испугался, что она его ударит. Но она не ударила, по-гусиному вытянула шею в розовых лишайных пятнах. — Вы жестокий, вы самодовольный эгоист, вы презираете нас, мы же видим, вы даже разговаривать не хотите, зачем вы женились на Вале? вы мучаете ее, потому что она умнее вас, я не позволю! — да, умнее и лучше, вы не можете простить ей свою ограниченность!.. — Галина Георгиевна!.. — выдавил ошеломленный Игнациус. — Вы — злой, вы — злой, вы — лицемерный человек, — мама Пузырева упала на стул и закрылась скомканным полотенцем. — Простите, Саша, а сейчас — уйдите, пожалуйста, я прошу вас, я не могу вас видеть… — голые плечи ее вздрагивали, она теребила слезы в мягком носу. Игнациус боялся, что кто-нибудь некстати вопрется. Сделать ничего было нельзя. Никогда ничего нельзя сделать.

Он скользнул в ванную и заперся на задвижку. Включил оба крана — как можно сильнее. Завыли водопроводные трубы. Неделя протекла спокойно. Игнациус развез рукописи оппонентам и подготовил автореферат. Договорился насчет обязательных для защиты рецензий. Обстановка на факультете благоприятствовала. Созоев при встречах здоровался вежливо и непринужденно. О Груне никто не вспоминал. Прошло заседание кафедры. Бубаев — хвалил вопреки всем прогнозам. Рогощук — отмалчивался, в слепоте змеиных очков. Город готовился к празднику, и из магазинов торчали кипучие нервные очереди. Валентина впервые провела испанцев. Ей подарили балалайку, купленную в «Сувенирах». Правда, она утверждала, что это — севильская мандолина. Игнациусу было все равно. Утихали метели. С утра до вечера падал крупный мохнатый снег и взлетала поземка на перекрестках. Прохожие слонялись, выбеленные, как призраки. Машины упирались голубыми фарами в роящиеся облака. Громадная, увешанная пластмассовыми игрушками ель высилась перед Гостиным двором, и переливчатые огни стекали по ее ветвистым лапам.

Ничего необычного больше не произошло. Хрипела в шарфах и кашлях декабрьская простуда. Дважды звонил Эритрин и орал, как помешанный — перемежая мольбы с идиотскими тупыми угрозами. Речь все время сводилась к кольцу Мариколя. Игнациус нажимал на рычаг и прикладывал трубку к пылающему лбу. Сонная улица, четырнадцать. Он не знал, было это с ним или не было, но он не хотел забывать. Ойкумена существовала рядом, как изнанка древнего мира. Как рогатая тень, как загадочная и древняя сущность его. Там скрипели деревянные лестницы, и били куранты на ветряной башне, там, шурша коготками, бродили по тесным переходам уродливые панцирные жуки, там, меряя шагами клетку, ожидал казни яростный Экогаль, и Аня томилась в подземной тюрьме, где царил тлен корней и попискивающий крысиный сумрак. Огненный Млечный путь был распахнут над Кругом во всем своем ярком великолепии и блистающий холод его лежал на цепях и зубчатых колесах. Полночь еще не наступила. Из внутреннего кармана он достал кольцо Мариколя и протер его. Гладкий спокойный нездешний металл. Сначала он думал, что это — серебро, но один знакомый сказал — платина. На кольце была печатка в виде скорпиона, голову и тело которого составлял кровавый бриллиант. Оно едва налезало на мизинец. Игнациус поднес его к лампе, и скорпион зашевелил нитяными лапками.