Кристофер Сташеф - Мудрец Страница 9

Но тело так и не могло смириться и злилось на Огерна за этот проступок.

Вокруг сгущался мрак. Огерн в страхе застыл, опустил сумку на землю и подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Глаза привыкли, и Огерн разглядел впереди два темных отверстия. Откуда-то в туннель проникал еле заметный свет. Кто знает, может быть, впереди ждут новые повороты и развилки? И конечно, света не будет вообще!

Глава 3

Вопрос был непрост, и Огерн чувствовал, что ему не под силу искать ответ, неподвижно стоя на месте. Он опустился на пол возле сумки. Задумчиво разглядывая туннели, он не понимал, как выбрать тот, что выведет на поверхность земли, и не спутать его с тем, что уведет глубже, в более запутанный лабиринт, где, как знал Огерн, таилась темная водяная бездна.

Но вот в конце тоннеля появилось что-то белое и трепещущее. Огерн всмотрелся; трепетание становилось все явственнее, и из тоннеля вылетела белая птица — гигантская белая сова. Огерн замер, признав в птице вестницу Рахани, хотя сама птица об этом, похоже, не догадывалась: полетав по туннелю, пометавшись из стороны в сторону, сова не отважилась пролететь мимо Огерна в пещеру. Огерн закричал, с трудом поднялся, замахал длинными рукавами. Птица испуганно развернулась и полетела безошибочно в тот же проход, из которого появилась. Почувствовала, откуда идет свежий воздух? Или получила приказ Рахани? Огерн не знал этого и знать не хотел, он поднял мешок, перебросил его через плечо, пошатнулся под его тяжестью, но побрел вслед за птицей. Свет померк, но призрачно трепещущие крылья по-прежнему белели впереди, как будто бы светились сами по себе. Настолько быстро, насколько позволяли неуклюже шагавшие ноги, Огерн плелся за птицей, сам не зная, как удерживая ее в поле зрения. Он шел и шел, перебираясь через валуны, спрыгивая с каменных ступеней, ругаясь, стукаясь головой о невидимые выступы в потолке, но заставляя себя идти вперед и страшась, что белый танец совы исчезнет из поля зрения.

А потом мрак начал рассеиваться, уступать появившемуся впереди свету. Огерн повернул, и тут самый настоящий дневной свет ударил ему в глаза, ошеломил его. Огерн прищурился и стал постепенно открывать глаза, давая им привыкнуть к ослепительному сиянию...

Сова исчезла. Он потерял ее из виду. Или она растворилась в воздухе? Огерн встряхнулся, прогнал озноб и на ходу произнес пылкую благодарность Рахани.

Он вышел на свет мира, обессиленно бросил сумку на землю и упал рядом, дрожа от облегчения и усталости.

Он долго сидел у пещеры, пока не прошла дрожь, а потом подумал о костре. День был светлым, но не солнечным — облачно, но, судя по листве вокруг, раннее лето. Огерн бросил взгляд на небо: а вдруг дождь? Дождь? А пещера на что?

Но что такое укрытие без огня? Огерн ухватился за камень у входа в пещеру, поднялся на ноги и медленно зашагал в лес собирать дрова, но, прежде чем искать хворост для костра, он подобрал себе отломанный сук — почти прямую палку, длиной больше себя, и постучал им по ближайшему дереву. Убедившись, что палка прочная, не гнилая, Огерн использовал ее, чтобы опираться при сборе хвороста, кореньев и ягод. Затем он вернулся ко входу в пещеру, сложил костер, вытащил из ножен свой славный нож, а из мешка — кусочек кремня. Он выбил искру на гриб-трутовик, подул на растопку, пламя медленно разгорелось. Потом он сидел у костра под темнеющим небом и, пока жарились коренья, жевал ягоды, а потом начал вырезать руны и мистические знаки на подобранной палке.

В течение трех вечеров он украшал свой посох резьбой, а днем упражнялся: поворачивался, сгибался, бил по камням своим огромным топором: то левой рукой, то правой, то снова левой, перехватывая топор из руки в руку, когда он отскакивал от камня. В первый раз Огерн еле поднял топор для удара, а через три дня уже мог молотить им час подряд. Он мог сделать пять приседаний; мог подтянуться на ветке дерева; мог бросить копье, изготовленное из прямой палки и куска кремня. Самое главное: он снова научился охотиться, освежив в памяти навыки, уснувшие за сотни лет.

В третий вечер Огерн закончил резьбу на посохе. Он указал на сухое отдельно стоящее дерево и проговорил заклинание. Мертвый ствол простонал, с треском раскололся и рухнул на землю. Огерн довольно кивнул и улегся спать.

Поутру он забросал костер землей, вскинул мешок на плечо, посмотрел в чистое небо и пробормотал:

— Куда мне идти, о Возлюбленная? Покажи мне, где он, тот ком глины, из которого можно вылепить героя, и я найду его!

На мгновение Огерну показалось, что Рахани не слышит его. Но потом на голубой ткани небосвода появилась белая полоса, и гряда облаков, преобразилась в перо, которое указывало на запад.

По пути Огерн бдительно следил за появлением других знаков и днем позже обнаружил следующий — чахлую сосну, все ветви которой были направлены на юго-восток. Само по себе это ничего особенного собой не представляло — если бы сосна росла одиноко на подветренной стороне холма, но посреди леса, полного ветвистых деревьев, это была бы неслыханная редкость, тем более что все ветви сосны указывали в одном направлении. Через два дня Огерн миновал высокогорный перевал, и из подлеска выскочил белый олень и перебежал Огерну дорогу. Признав посланца Рахани, Огерн поспешил вослед зверю, но бежать было тяжело: мешал тяжелый мешок, и через сотню ярдов у Огерна заболели ноги, он захрипел, как взмыленный конь. А олень, удаляясь, становился все меньше. Но вот он оглянулся, увидел мучения Огерна и замедлил бег. Огерн с облегчением перешел на шаг. Он отер пот на ходу и вдруг понял, что так потеряет оленя! Он побежал, хотя ноги налились свинцом, и увидел, что олень идет медленно. Огерн снова пошел медленнее и шел за оленем на север, пока тот не скрылся за валуном в десять футов высотой. Огерн встревожился, но тут пробудились его охотничьи навыки, и он осмотрел почву. Там он увидел следы копыт. Следы огибали камень и исчезали.

Огерн некоторое время смотрел на землю, не веря своим глазам, но потом понял, что это магия, и улыбнулся. Он пристроил поудобнее мешок за плечами и пошел на север, размышляя, не встретится ли еще какой-нибудь знак, а то и сам герой поневоле.

Китишейн знала своего отца, но никогда не говорила ему об этом, и он тоже молчал. Ни словом, ни жестом он ни разу не показал, что она его дочь, ибо его жена не была ее матерью. Было бы не легче, если бы все знали только они двое и, конечно, мать Китишейн, но весь род знал правду и не давал девочке забыть о позоре.

— Не волнуйся, милая, — ворковала ей мама, укачивая, когда она была маленькой. — Мы обе знаем, чего ты достойна, и нет в тебе ничего от него.