Елена Костромина - Трафарет вечности Страница 9

Студенты встали, доктор приветливо кивнул и сделал знак рукой садиться. Все знали, что он не проронит ни звука, пока не взойдет на лекторское возвышение. Студенты, как один человек, уселись на свои места. Федор Михайлович в абсолютной тишине пересек пустое пространство от порога аудитории до ступенек кафедры, легко и элегантно взошел на кафедру и только сейчас все в аудитории вздохнули. Почему так происходило — сказать не мог никто. Да, молодой доктор медицины был красив и изящен, умен и эрудирован, прекрасный лектор и внимательный собеседник, но все это не имело ничего общего с тем гипнотическим воздействием, какое он оказывал на людей. Студенты ловили каждое его слово.

— Доброго Вам дня, — произнес он свое обычное приветствие и скользнул одобрительным взглядом по барышням, сидящим в первых рядах. Барышни зарделись и опустили глаза, смутившись. Каждая подумала, что его одобрительный взгляд относился лично к ней.

— Сегодня мы с вами начинаем новую, очень интересную и сложную тему — "Дисплазия соединительной ткани".

Небрежным жестом он показал на плакаты, висящие за его спиной с изображением разных тканей — нормальных и патологических.

— Дисплазия соединительной ткани — группа генетически гетерогенных и клинически полиморфных патологических состояний, характеризующихся… — начав лекцию, Федор погрузился в собственные мысли.

Главной из них была мысль о том, что неплохо бы заново покрасить "Хаммер", верно служивший ему вот уже скоро пять лет. В конце концов, этим летом в Санкт-Петербурге саммит большой Восьмерки, а он на облезлом автомобиле. Просто позорит родной город! Из этой мысли плавно вытекала следующая — какую именно из государственных организаций города следовало "развести" на финансирование покраски любимой автомашины. Не самому же ее оплачивать, право слово. По всему выходило, что легче всего сделать это с прокуратурой. Затем мысли, не покидая прокуратуры, плавно перетекли на Ирину Костромину, второго заместителя прокурора города, и там и остались…

В коридоре под расписанием, в общем бурлении жизни, студенты решали стратегические вопросы обучения. Старшекурсники снисходительно посматривали на студентов младших курсов и старались говорить, подражая врачам.

— Что у нас завтра?

— Второе зачетное по литературе!

— Не может этого быть! Сейчас же нижняя неделя! — ахнуло сразу несколько голосов.

— Ага! Как же! Замена же была! Саммит же, мать!

— Без наших профессоров саммита не будет, что ли?

— Будет, не будет! Достоевский нас убьет! Вот, что будет! Кто-нибудь готов к железам? А к крови?

— А кто такой Достоевский? — спросил какой-то новичок со второго курса.

— Великий писатель! — редкостно стройным хором ответил четвертый курс лечфака. У второкурсника отвисла челюсть, но через мгновение он понял, что его разыгрывают. Собрав всю силу воли, он с достоинством удалился. Четвертый курс также побрел от расписания, обсуждая острую проблему "литературы".

К гистологии название "литература" прикипело давно и надежно. Родилось оно из прозвища доктора Беляева — студенты в первый же год его появления в институте окрестили его Достоевским, и это осталось. Да и какая ассоциация могла родиться у ленинградских студентов при имени-отчестве Федор Михайлович? Естественно — Достоевский. Тут уж не поспоришь. И что же именно мог вести этот самый "Достоевский"? Гистологию? Помилуйте! Литературу, конечно же, литературу! Время шло. Беляев стал кандидатом наук, затем доктором, но так и оставался на кафедре гистологии. Спустя десять лет, даже в учебной части можно было услышать: "Нормальная физиология получает трех дипломников, патологическая анатомия — тоже трех, а литература в этом году — аспиранта и дипломника". Сказать в институте "кафедра гистологии" означало выдать в себе чужака.

Студенты тем временем разработали что-то вроде стратегии, хоть уже и начали узнавать, что абсолютно корректный и всегда сдержанный Федор Михайлович — жесточайший тиран, когда дело касалось профессиональной подготовки. Всю глубину своих затруднений им предстояло постичь на сессии, когда все их жалкие доводы о сложности науки и их загруженностью во время сдачи сессии, разбивались о его вопрос: "Что будет, если Вы поставите неправильный диагноз?". Вопрос, конечно, был риторический.

— Хрящи есть у меня. Могу поделиться…

— У меня есть мышцы, — сказала приятная высокая блондинка, уверенная в том, что Беляев к ней неравнодушен.

— А у меня — железы… Сообразим что-нибудь? — спросил спортивный парень, давно влюбленный в нее.

Девица одарила его заинтересованным взглядом:

— Сообразим.

Беляев заканчивал очередную лекцию. Сегодня его раздражало решительно все — шум в аудитории, вопросы студентов, его ответы, тема лекции, сама лекция, которую он мог бы прочитать не только во сне, но даже и под общим наркозом. Но внешне это не проявлялось никак.

— Вопросов больше нет?

Услышав в ответ смущенное бормотание, спокойно продолжил:

— Ну, тогда разрешите мне завершить сегодняшнюю лекцию. До следующей встречи, дамы и господа.

Он уже повернулся, чтобы уйти, как вспомнил еще одну вещь. Как только он повернулся к аудитории, студенты, уже начавшие собираться, застыли, как зачарованные.

— Да. Кто не взял темы для рефератов? Семестр заканчивается через два месяца. О чем вы думаете, непонятно. Давайте уже, начинайте работать, — он сделал паузу, завершая разговор, — До встречи. Жду вас за темами.

С этими словами, Федор кивнул, уже окончательно заканчивая разговор, и вышел из аудитории.

У двери в аудиторию стеной стояли студенты. Федор очень осторожно стал протискиваться сквозь вязкую, как желе, толпу, когда в общем гвалте услышал обрывок разговора:

— А кто в этом хорошо разбирается? — спросил приятный девичий голос.

— Да Достоевский! Он же доктор медицины, — ответил юношеский голос, и Федор тут же повернулся, чтобы как следует обругать нахала, который уже просто в глаза назвал его, хоть и почетной, но кличкой. Взглянув в ту сторону, он не произнес ни слова — его язык буквально прирос к гортани. Перед ним, в пол оборота, стояла высокая, почти с Федора ростом, девушка с красивой фигурой и длинными золотистыми волосами, такой красоты, что ему в голову пришли слова: "ни в сказке сказать, ни пером описать".

— Достоевский? — усомнилась красавица, захлопав золотыми ресницами, как крыльями бабочки. Самое поразительное, ресницы эти были настоящими и даже не накрашенными.

— Ну да, Федор Михайлович, — снисходительно сказал старшекурсник, уже предвкушая забаву, но тут увидел Федора и застыл.