Генри Олди - Остров, который всегда с тобой Страница 9

Простые, искренние, безыскусные слова. Они обволакивали, смиряли, наполняли душу спокойствием до краев. Андреа даже не сразу сообразил, что настоятель идет прочь, оставив его одного у кельи-пещеры. Тропинка, по которой спускался сейчас отец Джованни, вилась вдоль склона утеса, петляя меж смоковниц и мастиковых деревьев. Ниже тропа скрывалась в колючих зарослях фриганы. Стрекотали тысячи кузнечиков, листья над крохотными певцами трепетали, шурша по-змеиному. Вдали шумело море; этот звук был здесь настолько обычен и повседневен, что чувства отказывались его воспринимать. Так бывает с молодостью: замечаешь ее преимущества, лишь утратив навеки.

Вскоре фигуру аббата поглотила темная зелень.

Юноша огляделся по сторонам. Совсем рядом, прилепившись к скале, расположилась малая часовенка с двумя статуями у входа. Ветер и время изрядно поработали над изваяньями: определить, кого именно из святых они изображали, не представлялось возможным. Скорее уж статуи напоминали языческих идолов. Вокруг часовни все было чисто подметено. Далее, утонув в вереске, скорбно молчали руины какого-то здания: крыша просела, ближайшая стена наполовину обвалилась, в зияющих провалах окон росла трава. Наверное, раньше община жила здесь, но дом обветшал, и монахи покинули былой приют. Зато отвесный склон горы напротив был, словно оспинами, испещрен входами в кельи. К части из них вели ступени, грубо высеченные в камне.

– Кара! Кара небесная! В ад, поганые стреги! Охвостье дьявола!

Кузнечики не обращали на вопли ни малейшего внимания. Щебетали птицы. Шумело море.

– Я своими руками перережу вам глотки!

Не в силах далее слушать дядину брань, Андреа поспешил вниз по тропинке, следом за аббатом. Видеться с родственником резко расхотелось. Дядюшка Карло в помрачении рассудка не вызывал особой любви. Оставалось верить отцу Джованни и надеяться, что вскоре бедняга поправится. О судьбе Роберто, как и о том, куда делась троица нанимателей, Андреа старался не думать вовсе.

Так дитя прячет голову под одеялом, боясь совы-оборотня.

Миновав оливу, тревожно зашелестевшую вслед, он сперва заблудился и едва не угодил в ласковые объятия можжевельника. Растерянно озираясь, отыскал-таки хитрюгу-тропу. Дальше, за растрепанной шевелюрой маквиса обнаружились огородики – аккуратные, любовно ухоженные. Выше имелся загон для домашних коз. Уж не их ли отец Джованни назвал «птенцами», намереваясь доить? Нет, аббата поблизости не оказалось. Тропа стала шире, расплескалась зеленью речного устья, превращаясь в лужайку – и на другом краю ее Андреа увидел еще один загон под навесом.

В загоне толпились люди! Голые, грязные, в драных набедренных повязках, а кто и вовсе нагишом. Все они, будто овцы, сгрудились вокруг отца Джованни. Аббат что-то ласково приговаривал, трепал по волосам самых настойчивых, а голые люди норовили подобраться ближе, получить свою долю ласки, потереться о святого отца плечом, боком – чем удастся. Ни следа мысли нельзя было прочесть на лицах этих людей. Дикари? Блаженные? Слюнявые рты, отвислые губы, безвольно болтающиеся руки. Ничего человеческого. Скот сгрудился вокруг хозяина. Ждет. Чего? Корма? Ласки?

Дойки?

Как ни странно, безумцы выглядели здоровыми, крепкими и довольными жизнью, насколько может быть довольна жизнью овца или корова. Монахи дали обет заботиться о несчастных? Содержать, кормить? Разве забота о нищих духом не есть богоугодное дело, вполне подобающее святым отцам?

Андреа собрался окликнуть аббата, но сдержался. Лишь сейчас он обратил внимание, что загон открыт, но никто из безумцев и не думал убегать. Пастырь и овцы… Настоятель тем временем отвязал от веревки, заменявшей ему пояс, холщовый мешочек; извлек сверкнувший на солнце (олово? серебро?!) кубок с крышкой в виде змеиной головы и хирургический ланцет. Стадо заволновалось, каждый стремился к аббату, отталкивая конкурентов. Умалишенные пускали слюни в предвкушении, умильно заглядывали отцу Джованни в глаза. Настоятель же вел себя с предельной доброжелательностью. Деликатно, но с уверенностью он отстранил двух ближайших безумцев (те ничуть не обиделись) и оказался лицом к лицу третьим. Человек задрожал от возбуждения, торопясь протянуть левую руку, ладонью вверх.

Это, пожалуй, был первый едва ли не осмысленный жест.

Аббат наклонился, припав к запястью «птенца» ртом. Поцелуй? Укус?! Напрягая зрение, Андреа всматривался в творящуюся мистерию. Пресвятая Дева! – святой отец вылизывал руку безумца языком, очищая от скопившейся грязи. Затем протер запястье мягкой тряпицей; привычным движением сделал узкий косой надрез. Подставил кубок, откинув крышку. Безумец радостно угукал и смеялся без смысла, однако вел себя смирно, не мешая «дойке».

Взгляд намертво прикипел к каплям жидкого рубина, звонко падающим на дно кубка. Захоти юноша отвернуться – не смог бы. Вид крови делал разум холодным и острым, обкладывал больную память льдом, срывая коросту. Багряный сполох метнулся навстречу; оглушил, опрокинул. Упала ночь. Высвечены беззвучными молниями, замелькали: распоротый живот Роберто, «каменщик» с дырой от мушкетной пули в груди… спешит к тартане синьор Алонсо… собственная рука юноши, нож зажат в белом, восковом кулаке… Возможно, он застонал или попытался бежать. Но, скорее всего, просто врос в камень, застыл соляным столбом, женой Лота, оглянувшейся на горящий Содом.

Когда приступ кончился, он увидел, как отец Джованни зализывает рану на руке безумца.

Тогда Андреа закричал по-настоящему. Вопль извергнул все негодование на судьбу, столь жестоко обидевшую невинного юношу. Больше сил не осталось, и тупая покорность снизошла на Андреа Сфорца, «оперившегося» птенца. Не смея поднять взор на аббата, он сердцем чувствовал, как к нему близится престарелая смерть в рясе, с ланцетом в руке. Это уже было! – там, на ночном берегу…

– Зря ты последовал за мной, – в мягком голосе аббата звучали укоризна и искреннее сожаление. – Тебе не следовало видеть кровь. По крайней мере, сегодня.

– Святой отец! Роберто… он погиб? И те, другие люди – тоже?!

– Да, сын мой. Мы похоронили их. Проклятие епископа настигло вас. Выжили двое: ты и твой дядя. Ах, да! – еще, наверное, тот дворянин, который уплыл на вашей тартане. Как только твой дядя окрепнет, и если ты изъявишь такое желание, мы переправим вас на Корсику. Не веришь? Зря. Я не желаю зла вам обоим.

– Что с моим дядей?

– Он ранен. И проклятье епископа кричит его устами. Но оставь страх: он поправится, душой и телом. Надеюсь, Господь простит ему черную брань, ибо не ведает сей человек, что творит. Мы будем молиться об этом. А сейчас – идем в трапезную. Время ужинать.