Пол Макоули - Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи Страница 9

Он достал лист бумаги, на котором делал наброски в начале службы, обмакнул край рубахи в вино, собираясь стереть рисунок, но Никколо Макиавелли перехватил его руку:

— Дай-ка взглянуть. — Он поднес рисунок к глазам, разглядывая его сверху вниз, словно читая текст. Макиавелли был тонкий, но крепкий, с умным моложавым лицом монастырского библиотекаря. На выступающих скулах темнела щетина, голова с залысинами, волосы коротко подстрижены. Он сказал: — Вижу, Микеланджело Буонарроти размышляет, в которого из смертных метнуть тщательно выбранную молнию. Это ты рисовал?

— Он лучший из нас, — сказал Паскуале.

— Если хочешь, идем со мной, нет, не допивай, тебе потребуется твердая рука и острый глаз, а не возбужденное воображение.

Дождь кончился, в воздухе висел желтый пар. Он пах древесным дымом и серой, от него чесался нос и слезились глаза. Хотя шестичасовая пушка еще не стреляла, подавая сигнал к закрытию ворот, пар уже погрузил город в ночь. Люди блуждали в нем, закрывая лица; держась за руки, прошли два механика в кожаных масках с какими-то свиными рылами.

— Механики отравляют воздух, а потом сами вынуждены изобретать способ, как им дышать, — заметил Никколо Макиавелли. — Жаль, что немногим доступны их средства.

Это был один из тех смогов, которые душили Флоренцию, если ветер не дул, и дым от мастерских опускался тяжелым одеялом по течению Арно. Журналист мучительно закашлялся, прикрывая рот ладонью, затем извинился. Он когда-то сидел в подземельях Барджелло, пояснил он, и с тех пор у него болят легкие.

— Но это было до того, как я взялся за перо ради правды, а не ради государства. Что касается правды, теперь, когда мы ушли от твоих товарищей, можешь сказать мне, как было дело, если ты все видел.

— Я видел Рафаэля, как вас сейчас, — выпалил Паскуале, что, по мнению механика, было бы не совсем точно, зато правдиво с точки зрения здравого смысла.

— И ты помнишь все достаточно хорошо, чтобы нарисовать?

— Я развиваю память, синьор Макиавелли, особенно на лица и жесты. Если я не смогу зарисовать, то хотя бы смогу вспомнить.

— Неплохо. И пожалуйста, называй меня Никколо. Синьор Макиавелли был иным человеком, в иное время.

Двенадцать лет назад Макиавелли был одним из самых могущественных людей во Флоренции, секретарь Совета Десяти, он был посвящен в большинство тайн Республики и являлся главным вдохновителем ее внешней политики. Но правительство свергли после внезапного нападения испанского флота на доки в Ливорно. Половина флорентийского флота была сожжена на причалах, и полк испанцев, сжигая и грабя, подошел к самым стенам Флоренции, пока флорентийцы собирались, чтобы дать отпор. Пожизненный гонфалоньер[11] Пьеро Содерини покончил с собой, а Макиавелли оказался в опале. Несмотря на частые выступления в защиту Республики, несмотря на то, что его собственная семья погибла, а имение разграбили испанские захватчики, враги Макиавелли распустили слух, будто бы он всегда был сторонником Медичи. В последовавшие за нападением дни полной неразберихи поползли сплетни, будто бы он может стать вдохновителем заговора, призванного вернуть власть Медичи. Такая опасность возникла впервые после недолгого, но жестокого правления Джулиано Медичи. Тридцать лет тому назад, счастливо избегнув лап Папы, тот развернул кампанию против убийц своего старшего брата и их родственников, зашедшую гораздо дальше массовых казней. Пока Рим вел войну с Флоренцией, и даже после поражения Рима, случившегося благодаря изобретениям Великого Механика, Джулиано продолжал очищать от скверны знатные семейства, как Бог очищал от скверны египтян, подготавливая исход народа Израиля. Это было тяжелое время, которое до сих пор не забыто.

Отстраненный от дел, Никколо Макиавелли отказался присягать на верность новому правительству и за свои труды (или гордыню) два года томился в Палаццо дель Барджелло. Когда его наконец освободили, так ни в чем и не обвинив, он стал во главе журналистов, работавших на разных stationarii,[12] выпуская печатные листки, которые предлагали смесь сенсаций со скандалами. После падения прежнего правительства фракция механиков образовала Совет Восьми, Десяти и Тринадцати. Возведя в достоинство свое кредо: правда должна стать явной (но заботясь о том, чтобы в печать не попадало ничего противоречащего представлениям правительства о правде), — Никколо Макиавелли сделал карьеру политического комментатора.

Он работал на stationarius, который использовал под контору мастерскую, где когда-то трудился Веспасиано да Бистиччи; ирония заключалась в том, что этот самый крупный издатель удалился в загородное поместье, лишь бы не работать с новомодными печатными прессами, которые лишали работы переписчиков. Некоторые утверждали, будто бы это совпадение подтверждает то, что деятельность Макиавелли финансирует семейство Медичи, ведь Козимо де Медичи когда-то был главным клиентом Бистиччи, он заказал библиотеку из двухсот томов, которую сорок пять писцов закончили за рекордный срок в два года. Флорентийцы ничего не любили так, как сплетни, а сколько сплетен можно породить, находя связи и совпадения с событиями давно минувших дней, учитывая, что флорентийцы прекрасно помнили и просто обожали многокрасочную и бурную историю города. Можно сражаться с судьбой, но нельзя победить прошлое.

Даже в этот поздний час свет горел во всей печатной мастерской. Внутри оказалось полдюжины человек, которые за одним из письменных столов ели пасту с черным хлебом и запивали ее вином. Синяя завеса сигаретного дыма проплывала в воздухе над их головами. Пара подростков-печатников спала в подобии гнезда из тряпок под блестящей рамой пружинного пресса. Лежали кипы чистой бумаги, отпечатанные листы свисали с веревок, словно сохнущее белье. Везде горели свечи с зеркальными отражателями, одна из современных ацетиленовых ламп свисала на цепи с потолка. Она давала яркий желтый свет и добавляла в спертый воздух помещения чесночную вонь.

Товарищи приветствовали Макиавелли с жизнерадостным цинизмом. Издатель печатных листков Пьетро Аретино был честолюбивый человек вполовину моложе Макиавелли, плотный и начинающий жиреть, с окладистой бородой и черными сальными волосами, зачесанными назад.

— Свидетель, да? — спросил он, когда Макиавелли представил Паскуале. Он попыхивал зеленой сигарой, которая испускала густой белый дым, такой же ядовитый, как пар на улице.

Аретино впился в Паскуале пронзительными, но не злыми глазами. — Что ж, дружок, мы здесь печатаем только правду, верно, ребята?

Остальные захохотали. Самый старший работник, с лысиной, обрамленной жидкими седыми волосами, сказал: