Рик Янси - Проклятье вендиго Страница 11

– Но, помнится, вы сказали, что они нас съедают.

– Ну, я не могу сказать, как именно это происходит. Из леса доходят истории, как охотник или, чаще, индеец становился вендиго.

– А значит, это как у вампиров и вервольфов. Мы их еда и в то же время их потомство. – Доктор закивал с шутливой серьезностью. – Случай, почти не поддающийся объяснению, не так ли? Гораздо больше похоже на правду, что вендиго – это метафора для каннибализма во времена большого голода или кощей, которым пугают детей, чтобы они слушались родителей.

Несколько минут все молчали. Огонь потрескивал, и от него летели искры; вокруг нашего маленького лагеря танцевали тени; в лунном свете серебрилось озеро, его волны чувственно облизывали берег; лес эхом повторял пение сверчков и временами хруст ветки под ногами какого-то лесного создания.

– Ну, доктор Уортроп, я почти жалею, что спросил о монстрологии, – уныло сказал Хок. – Вы лишили ее практически всякого интереса.

Мужчины бросили монетку, решая, кто первым будет дежурить. Хотя мы были всего в одном дневном переходе от цивилизации, но уже в стране волков и медведей, и кто-то должен был всю ночь поддерживать огонь. Уортроп проиграл – ему выпало спать последним, – но казался довольным. Это, сказал он, даст ему время подумать, и его заявление поразило меня своей иронией. У меня было такое впечатление, что почти ни на что другое он свое время никогда не использовал.

Дородный сержант на четвереньках забрался в палатку и лег рядом со мной; места было так мало, что его плечи прижались к моим.

– Странный парень твой босс, Уилл, – сказал он тихо, чтобы Уортроп не услышал. В откинутый полог я видел силуэт доктора, он сгорбившись сидел перед оранжевым пламенем с винчестером на коленях. – Вежливый, но не очень дружелюбный. Какой-то холодный. Но, видно, у него доброе сердце, если он так далеко забрался, чтобы найти друга.

– Я не уверен, что все это из-за друга, – сказал я.

– Нет?

– Он думает, что доктор Чанлер мертв.

– Ну, я тоже так думаю, и поэтому мы прекратили поиски. Но тут дело как с этим вендиго. Если твой босс его не найдет, то нельзя будет доказать, мертв он или нет.

– Я даже не уверен, что это затеяно ради того, чтобы его найти, – признался я.

– Тогда ради чего же, черт возьми?

– Думаю, в основном ради нее.

– А кто она?

– Миссис Чанлер.

– Миссис Чанлер! – прошептал сержант Хок. – Что ты… Ого. Ого! И это то, что… Ничего себе! – Он сонно хихикнул. – Не такой уж он и холодный, а?

Он перевернулся на бок, и через несколько секунд стенки палатки уже сотрясались от его могучего храпа. Я долго лежал без сна; мне мешал не столько храп сержанта, сколько обманчивая легкость бытия, ощущение своей крохотности в огромном пустом пространстве, вдали от всего знакомого, подхваченного течением в странном и равнодушном море. Полузакрытыми глазами я смотрел на фигуру моего хозяина, сидящего у костра, и это меня как-то успокаивало. Я уснул с этим неожиданным бальзамом, впитывая его в себя или позволяя ему впитать себя: я воображал, что монстролог оберегает и охраняет меня.

Замешательство, которое я испытывал в ту первую ночь в лесу – особенно неприятное по контрасту с моими радостными предвкушениями в начале путешествия, – продолжалось и в последующие дни. Это была странная смесь скуки и возбуждения, часы монотонно сменяли друг друга, и вместе с ними лес обретал ужасную однообразность, с каждым поворотом тропы открывалось все то же самое, одни отличия без всяких различий. Иногда деревья неожиданно раздвигались, как раздвигается занавес, и из вечного лесного сумрака мы вдруг попадали на освещенную солнцем поляну. Огромные валуны высовывали свои головы из-под земли, как каменные левиафаны, проламывающие дно долины, и косматые бороды лишайника свисали с их шершавых лиц.

Мы пересекали бесчисленные ручьи и протоки, некоторые из них были слишком широки, чтобы перепрыгнуть, так что нам не оставалось иного выбора, как переходить ледяную воду вброд. Мы пробирались через завалы и через глубокие ущелья, где даже в ясный день лежала густая тень. Нам открывались пустоши, которые Хок называл brûlé, где за горизонт рядами уходили обугленные стволы берез и кленов, елей и тсуги – жертвы весенних пожаров, бушевавших неделями и создававших апокалиптические картины, тянувшиеся, насколько хватало глаз; где неутомимый ветер взбивал дюймовый слой пепла в удушливую мглу. Посреди такого разорения я взглянул вверх и высоко в небе над серой безликостью заметил черный силуэт – орла или какую-то другую большую хищную птицу, – и на минуту с содроганием увидел нас его глазами: ничтожно маленьких, совершенно никчемных кочевников, вторгшихся на эту безжизненную землю.

Сержант Хок каждый день старался закончить поход на открытом месте, но часто закат застигал нас в лесном чреве, заставляя разбивать лагерь в темноте столь же непроглядной, как в могиле, так что, если бы не костер, ты не видел своей ладони в дюйме от лица.

Рассеивать темноту помогало и добродушие нашего проводника. Он рассказывал разные случаи и анекдоты – некоторые, если не большая часть из них, были непристойными – и, обладая приятным голосом, пел старые песни французских следопытов, слегка при этом закидывая подбородок, словно посвящая песню какому-то безымянному лесному божеству:

J’ai fait une mâtresse y a pas longtemps.J’irai la voir dimanche, ah oui, j’irai!

– А эту песню вы знаете, доктор? – поддразнивал он моего хозяина. – «Le Coeur de Ma Bien-aimée» – «Сердце моей любимой»? «Благородная дама очаровала меня недавно…» Напомнила мне о девушке, которую я знавал в Киватине. Не могу вспомнить ее имя, но, клянусь, я едва на ней не женился! А вы женаты, доктор?

– Нет.

– А были женаты?

– Не был, – ответил монстролог.

– Но на волосок от женитьбы-то были?

– Никогда.

– Что, вам не нравятся женщины? – подтрунил он, подмигивая мне.

Доктор недовольно поджал губы.

– Как человек науки, я часто думал, что для точности их следует выделить в особый вид – может быть, Homo enigma или Homo mortalis.[5]

– Ну, я не так много знаю о вашей науке, доктор Уортроп. Я уверен, что охотник за чудовищами смотрит на вещи несколько иначе, чем большинство людей, всматриваясь в темное и отвратительное, но тем больше он ценит светлое и красивое, когда оно ему встречается. Так я думаю. Впрочем, поверю вам на слово.

Он мягко затянул:

La demande а m’amie je lui ferai…

Уортроп резко встал и сердито бросил:

– Пожалуйста, прекратите это отвратительное пение!

Он отошел в густой кустарник и остановился там, где свет костра смыкался с темнотой леса. Его тонкий силуэт, казалось, изгибался, словно в раскаленном воздухе над костром.

Хок сохранил невозмутимость. Он ткнул меня в бок и кивнул на доктора.

– Кажется, он из тех, кто ненавидит то, что любит, Уилл, – заключил он. – И наоборот!

– Я услышал это, сержант! – бросил через плечо Уортроп.

– Я разговаривал с вашим незаменимым слугой, доктор! – жизнерадостно крикнул в ответ Хок.

Доктор слегка наклонил голову. Он поднял руку. Его пальцы шевелились, а сам он стоял неподвижно, как вкопанный в землю столб. Казалось, он к чему-то прислушивается. Хок повернулся ко мне, глупо улыбаясь, и начал было что-то говорить, но остановился на полуслове, когда я вскочил. Я хорошо знал своего хозяина, я инстинктивно реагировал на его инстинкт.

Порыв ветра растрепал волосы монстролога и раздул наш костер, от него кружась полетели искры, захлопали стенки палатки. Хок негромко позвал доктора, но монстролог не ответил. Он вглядывался в чащу, словно у него были кошачьи глаза, способные видеть во тьме.

Хок вопросительно посмотрел на меня.

– Что это, Уилл?

Доктор метнулся в лес и мгновенно был поглощен громадной тьмой. Это случилось так быстро, словно из леса что-то высунулось и схватило его. Я рванулся вперед, но Хок остановил меня, схватив за ворот.

– Стой, Уилл! – крикнул он. – Быстро, у меня в рюкзаке есть пара фонарей.

Мы слышали, как доктор с треском идет по лесу, и звуки становились все глуше по мере того, как он уходил все дальше. Я зажег фонари от головни, и мы бросились за моим упрямым наставником. Хотя наши фонари давали в этой тьме едва заметный свет, Хоку не составляло труда идти по следу Уортропа. Его наметанный глаз замечал каждую сломанную ветку, каждую вмятину на земле. Он мог полагаться только на свое зрение, потому что ночь стала мертвенно тихой. Слышны были только наши шаги по густой листве. Ветки и вьюны мешали идти, как будто сам лес пытался нас замедлить, словно какой-то первобытный дух говорил: «Стойте. Стойте, вам не надо этого видеть».

Началась возвышенность. Деревья поредели. Мы вышли на поляну, освещенную лунным светом, в центре которой стоял расщепленный ствол молодой тсуги, обломанный на высоте восьми футов, а у его основания валялись остатки ее сломанных ветвей. Казалось, какой-то великан протянул руку с усыпанных звездами небес и переломил ее как зубочистку.