Роберт М. Вегнер - Сказания Меекханского пограничья. Память всех слов Страница 19

При виде двух мужчин, держащих в грязных лапах деревянные, набитые ржавыми гвоздями палки, ему захотелось улыбнуться. Снова?

Но он лишь отступил на несколько шагов, широко разводя руки.

– Мы братья из собрания Бесконечного Милосердия Великой Матери, – пояснил Альтсин, словно они не видели, кто перед ними. – Мы разносим теплую пищу убогим.

Шум за спиной заставил его оглянуться. Еще двое грабителей отрезали ему и Найвиру путь к бегству. Ловко. Простецки, но ловко.

Говорили, что монахи некогда в одиночку входили в переулки, но с той поры, как нескольких нашли нагими, избитыми и ограбленными, без ряс, приор высылал их на раздачу милостыни тройками. Похоже, это не всегда останавливало нападающих. Вор обменялся взглядом с молодым монахом. Мелкий и худой Найвир едва доставал ему до плеча. Слабый противник даже для одинокого бандита, и, наверное, потому все четверо таращились на Альтсина. Тот вздохнул.

– Эт’лано, господинчики. – Самый низкий из нападавших ухмыльнулся, открыв удивительно белые и ровные зубы. – Пот’му, шо мы убоги, так убоги, шта аж эге-гей, пузо у нас к хребтине прил’пло, в башках от голода крутится, ручки наши на все ст’роны трясутся, вона…

Он выставил перед собой руку, в которой держал палку. И правда, кончик ее немного дрожал.

– Да и потеря у нас тут случимшись, т’кая потеря, шта у человека душу ломит и сердце, – вздохнул он драматически. – Но шта ж, б’ло и прошло, зато милость Близнецов прямо на добрых людей нас повывела, тех, шта охотно стр’ждущим подмогают. Стал быть, нам типа.

Его товарищ кисло и неприятно скривился и добавил:

– Так мы б о подмоге попросили. – Говорящий не мог похвастаться здоровыми зубами, как его приятель, но, похоже, чувство юмора у него было схожим. – Эти сумки со жрачкой, шоб брюха детишек наполнять, рясы, шобы мерзнущие спины согреть, обувки – и ништо, шта вонючие, мы не переборчивы.

– Брат Найвир? – Вор, не спуская глаз с обоих грабителей, расслабил плечи и старался не ухмыльнуться слишком провокационно. – Полагаю, что это матросы с какого-то вшивого корыта, которые сошли на берег и ищут быстрого заработка. Местные знают, что наши рясы продать нельзя. Видно, утром их шаланда выйдет в море, а значит, они полагают, что толкнут их где-то на континенте. Судя по одежке, особенно по тем черным штанам, акценту и тем, что клянутся Близнецами Моря, они с окрестностей Ар-Миттара. А учитывая отпечатки весел на ладонях, они наверняка из экипажа галеры, которая вчера привезла кувшины и стеклянные кубки. «Черная Чайка». Я прав?

Грабители распахнули от удивления рты.

За спиной Альтсина кто-то охнул, раздался звук, словно столкнулись две зрелые дыни, а потом – будто на землю упали два мешка с зерном.

– Брат Домах?

– А’Каменоэлеварренн говорит, – голос монаха не изменился ни на йоту, – что позор уступать злу, склонять перед ним голову, падать на колени, прикрываясь нелюбовью к насилию. Потому что зло, которому ты не противостоишь, вырастет, окрепнет и пойдет в мир, обижать других. А их обида станет твоей виной.

Палка, вытянутая к Альтсину, задрожала и опустилась. Владелец ее уставился над плечом вора и выглядел так, словно увидел свою смерть.

– Выживет ли это зло?

– Конечно, брат Альтсин, иначе как бы оно могло изменить свой путь?

– Хорошо. Вы. Эй! Вы! – Альтсину пришлось повысить голос, чтобы привлечь внимание неудавшихся бандитов. – Может, в это непросто поверить, но брат Домах бегает быстрее гончей. Я бы и сам не сбежал, даже дай он мне милю преимущества. Бросайте оружие.

Палки стукнули о землю почти одновременно.

– Это третий раз за последние четыре месяца, когда на нас нападают. И всегда понаехавшие, матросская рвань, которая и у безоружной женщины с ребенком у груди последний грош из руки вырвет. Мы из-за вас теряем время, вы это понимаете?

Ответом была лишь тишина, взгляды, устремленные за его спину, нервные сглатывания.

– Это вопрос!

– Э-э-э… – Матрос пониже, похоже, и правда собирался ответить.

– Нет. – Альтсин чувствовал, как проклятый ледяной поток, который иной раз наполнял его вены, появляется где-то в районе солнечного сплетения и с каждым ударом сердца растет все шире. Удивился, что изо рта его, когда дышит, не вырываются облачка пара. – Не стони. Ты ведь согласен, что убогие требуют помощи? Просто кивни. Хорошо. Тогда раздевайся. И твой приятель тоже. А потом разденьте своих товарищей. Хорошие штаны и рубахи пригодятся всякому. Вперед!

Несколько ударов сердца мужчины стояли совершенно неподвижно. Грабить группу монахов – но быть ограбленными группой монахов…

Альтсин не мог видеть, как брат Домах сделал шаг вперед, но стоявшие перед ним мужчины вдруг сильно побледнели и принялись раздеваться. Никто из них даже не подумал потянуться за ножами, которые они носили у пояса.

– И ботинки. Найдем для них нового владельца. Дайте вещи брату Найвиру. Хорошо. А теперь – тех двоих. Быстро!

Собственно, ему не было нужды повышать голос, хватило решительного тона и соответствующего акцента. Через минуту Найвир прижимал к груди четыре пары штанов, четыре пары матросских ботинок и четыре рубахи. Ножи лежали на брусчатке у его ног. Выглядел он… довольно потешно с этим удивленным выражением лица.

Альтсин задумался, не приказать ли матросам отдать и набедренные повязки вместе с шерстяными носками, но решил, что это была бы уже жестокость. Кроме того, брат Домах как раз издал нетерпеливое пофыркивание, которое прозвучало словно за спиной у вора засопел рассерженный бык.

Он обернулся.

Домах из К’ельна утверждал, что происходит с юга, с места, лежащего далеко за пустыней Травахен, из одного из городов-государств, занимающих западное побережье континента и жмущихся к нему островов. Государства эти, естественно, обладали своими названиями, но, во-первых, обычный меекханец откусил бы себе язык, пытаясь их произнести, а во-вторых, как говорили моряки, тамошние границы и династии менялись быстрее, чем хорошая девка меняет клиентов. Вроде бы столица одного из государств звалась К’ельн, а Домах был жрецом местного культа Баэльта’Матран. Но все это не имело никакого значения, когда человек оказывался против него лицом к лицу и начинал задумываться, за какие грехи боги поставили на его пути этого монаха.

Брат Домах имел семь футов и четыре дюйма роста, а из рясы его можно было бы поставить шатер для полудюжины людей. Темное лицо с орлиным носом и дикими глазами украшали два ритуальных шрама, создавая на правой щеке нечто вроде примитивной пиктограммы. Черную бороду, доходившую до середины груди, он заплетал в грубую косу, зато голову брил налысо. При этом в плечах был широк, словно… эх… Милостивая Госпожа некоторым не жалеет ничего.

– Ты закончил с ними, брат? – снова этот голос, спокойный и вежливый.

Альтсин почувствовал, как стекает с него раздражение, а лед в венах тает.

– Да, брат Домах. Я закончил.

– У нас есть работа.

– Знаю. Пойдем.

Темнокожий гигант отступил в темноту и через миг вынырнул из нее с котлом, полным юшки. Десятигаллоновую емкость, обернутую в толстый плед, он держал одной рукой так, словно была это крохотная корзинка с печеньем. Вор оглянулся через плечо. Неудавшиеся грабители исчезли, забрав своих приятелей. Только ножи лежали на земле. Он пнул их под стену, где те утонули в слое липкой грязи.

Пора возвращаться к работе.

– Ну и голос у тебя был.

– Что? – Он глянул на Найвира.

– Голос. Словно у офицера, что муштрует свой отряд. «Нет! Не стонать! Раздеваться!» – Молодой монах смотрел на Альтсина с улыбкой. – Ты служил в армии?

Гнев ударил вора, словно раскаленная докрасна цепь. Он прыгнул к Найвиру так быстро, что тот отшатнулся и уселся на мостовую, все еще прижимая к животу трофейную одежду. Конечно, дело вовсе не в том, имел ли Альтсин что-то общее с армией или войной. Скорее, в том, что был он, чтоб его разорвало, – пусть и частично, но был! – квинтэссенцией войны, одной большой, проклятущей и ужасающей резней, в которой не важны никто и ничто и которая шла поколениями, засасывая, пережевывая и стирая в пыль, словно проклятый водоворот, миллионы, а этот недоделанный полуумок, как ни в чем не бывало, спрашивает, имел ли он что-то общее с армией, с любой из армий, а я, головой твоей полком тяжелой пехоты трахнутой матери, сам был гребаной армией! Чувствовал каждого ее солдата, от барабанщиков и трубачей до элиты элит, сраных ветеранов, я истекал с ними кровью, плакал и умирал, поднимал им дух, убирал страх и наполнял сердца раскаленным железом! Мы сражались, чтобы сдержа…

Уклонение!

Нет! Нет, сукин ты сын!

Волна льда наполнила его вены, жар и холод сошлись в схватке. Он остановился на половине движения, медленно вытянул руку и помог монаху подняться.

– Пойдем, – проворчал вор.

Остаток ночной работы прошел почти в полном молчании. Они шагали улицами-каньонами, освещенными лишь сиянием их лампы, а серые стены наклонялись над ними, как укоры совести. Они наведывались в проулки поблизости от таверн, единственных точек в районе, где пульсировала жизнь, а шум и свет, выплескивавшиеся из окон, ломали впечатление, будто монахи странствуют по некоему некрополю; они входили на самый берег залива, к воняющей как-бы-воде, на которой нечистоты из всего города создавали слой в два дюйма толщиной и где море лишь в нескольких десятках ярдов от берега взблескивало небольшими волнами. Всюду они вкладывали в трясущиеся ладони хлеб и сушеную рыбу, наполняли миски нищих теплым супом.