Анджей Сапковский - Дорога без возврата (сборник) Страница 28

Он молчал. И не отрывал глаз от радостно пищавшей Алисы Лидделл, поднимавшей подол платьица так, что можно было увидеть трусики.

– Полжизни нас разделяют, – вдруг сказал он тихо. – Дитя с безоблачным челом и удивленным взглядом. Пусть изменилось все кругом и мы с тобой не рядом… Тебя я вижу лишь во сне, не слышен смех твой милый, ты выросла и обо мне, наверное, забыла.

– Я б рекомендовал лучше писать прозой, – не выдержал я. – Поэзия плохо идет на рынке.

– Да-да, конечно, – согласился он. – Я думаю, она уже не вспомнит обо мне в годы грядущей юности.

Я взглянул на него и слегка поморщился, а он сказал:

– Ты не мог бы… хм-м‑м… побольше материализоваться? Твоя усмешка, висящая в пустоте, нервирует, знаешь ли.

– Сегодня, дорогой Чарлз, я не могу ни в чем тебе отказать. Я слишком многим тебе обязан.

– Не надо об этом, – смущенно сказал он, отводя глаза. – Любой на моем месте… Не мог же я допустить, чтобы ее… и тебя… убила моя собственная фантазия.

– Благодарю, что не допустил. Ну а так, между нами, откуда, о гордость кавалерии и пехоты, ты взял меч суропадный и зайчиков миглотарных?

– Откуда взял… что?

– Пустяки, Чарльз. Мы отклонились от темы.

– Книжка, описывающая все это? – Он снова задумался. – Не знаю. Поверь, не знаю, смогу ли…

– Ты б смог. У твоей фантазии сила, способная ребра крушить.

– Хм-м‑м. – Он сделал такое движение, словно собирался меня погладить, но вовремя раздумал. – Хм-м‑м, как знать? Может, ей… понравилась бы такая книжка? Кроме того, колледж платит скудно, парочка фунтов на стороне не помешала бы… Конечно, издавать пришлось бы под псевдонимом. Мое положение преподавателя…

– Тебе необходим приличный nom de plume[45], Чарлз, – зевнул я. – И не только из-за колледжских властей. Твоя родовая фамилия не годится на обложку. Она звучит так, словно кто-то, умирающий от пневмоторакса легких, диктует завещание.

– Невероятно. – Он изобразил возмущение. – Может, у тебя есть какое-нибудь предложение? Что-нибудь такое, что звучит лучше?

– Есть. Уильям Блэйк.

– Смеешься.

– Тогда Эмилия Бронте.

На этот раз он умолк и долго не говорил ни слова. Девочки Лидделл отыскали на берегу ракушки беззубок. Радостным восклицаниям не было конца.

– Ты спишь, Чеширский Кот?

– Стараюсь уснуть.

– Ну, спи, спи, ночной тигр. Не стану мешать.

– Я лежу на рукаве твоего сюртука. Что будет, если ты захочешь подняться?

– Отрежу рукав, – улыбнулся он.

Мы долго молчали, глядя на Темзу, на которой плавали утки и чомги.

– Литература… – неожиданно проговорил Чарлз Лютвидж, у которого был такой вид, словно его неожиданно разбудили ранним утром. – Литература – искусство мертвое. Грядет век двадцатый, а он будет веком изображения.

– Ты имеешь в виду забаву, придуманную Луи Жаком Манде Дагером?

– Да, – подтвердил он. – Именно фотографику я имею в виду. Литература – фантазия, а стало быть, ложь. Писатель обманывает читателя, влача его по бездорожьям собственного воображения. Обманывает двусмысленностью и многосмысленностью.

– Фотографика, значит, не двусмысленна? Даже такая, которая изображает двенадцатилетнюю девочку в достаточно двусмысленном, далеко идущем дезабилье? Лежащую на шезлонге в достаточно двусмысленной позе?

Он покраснел.

– Стыдиться нечего, – снова пошевелил я хвостом. – Все мы обожаем прекрасное. Меня тоже, дорогой Чарлз Лютвидж, привлекают юные кошечки. Если б я увлекался фотографикой, как ты, я б тоже не стал искать других моделей. А на правила хорошего тона плюнь!

– Я никогда никому не ппп… показывал этих фотографий. – Он неожиданно опять начал заикаться. – И никогда не ппп… покажу. Хотя следует тебе знать, был такой ммм… момент, когда я возлагал на фотографику определенные надежды… Финансового характера.

Я усмехнулся. Могу поспорить, что он не понял моей улыбки. Не знал, о чем я подумал… Не знал, что я видел, когда летел вниз по черной шахте кроличьей норы. А видел я и знал, в частности, что через сто тридцать лет, в июле 1966 года, четыре его фотографии, изображающие девочек одиннадцати-тринадцати лет в романтичном и возбуждающем воображение викторианском белье и двусмысленных, но эротически убедительных позах, пойдут с молотка в Сотби и будут проданы за сорок восемь тысяч пятьсот фунтов стерлингов. Недурная сумма за четыре клочка обработанной колотипической техникой бумаги.

Но говорить об этом было бессмысленно.

Я услышал шум крыльев. На ближней вербе уселся Эдгар. И призывно закаркал. Напрасно. Я и сам знал, что уже пора.

– Пора кончать пикник, – встал я. – Прощай, Чарлз.

Он не удивился.

– Ты можешь идти? Твои раны…

– Я – кот.

– Совсем было запамятовал. Ты же Чеширский Кот. Когда-нибудь еще встретимся? Как думаешь?

Я не ответил.

– Встретимся когда-нибудь? – повторил он.

– Никогда, – ответил за меня Эдгар.

Вот в принципе, дорогие мои, и конец. Так что надо закругляться.

Когда я вернулся в Страну, полдень золотился вовсю: ведь время у нас течет несколько по-иному, нежели у вас. Однако к Зайцу и Болванщику я не пошел, чтобы распить вместе выигранную на спор бутылку и похвастаться очередным – после упрямого Шекспира – успехом в направлении судеб мировой литературы. Не пошел и к Мэб, чтобы попробовать уладить конфликт при помощи банальной, но нашпигованной комплиментами беседы. А пошел я в лес, чтобы полежать на ветке, зализать раны и отогреть на солнце шубку.

Табличку с надписью «ОСТОРОЖНО: БАРМАГЛОТ» кто-то сломал и закинул в кусты. Скорее всего сделал это сам Бармаглот, который поступает так довольно часто, ибо обожает застигать посетителей врасплох, а табличка с предостережением сводит на нет эффект неожиданности.

Но ветка была там, где я ее и оставил. Я забрался на нее. Изящно свесил хвост. Улегся, предварительно проверив, не крутится ли где-нибудь поблизости Радэцки.

Пригревало солнышко. В глущобе туктумов весело перепыривались хливкие шорьки, хлокотали пелицапли, мюмзики и зелюки смумело выблучивали что-то на дальней гажайке, но что именно, я не разглядел. Слишком велико было расстояние.

Стоял золотой полдень.

Было прекрусно и чуточку меланхочально. Как всегда у нас.

Впрочем, вы прочитаете об этом сами. В оригинале. Либо в одном из переводов.

Ведь их так много.

Maladie[46]

Вижу зеркальный туннель, переливчатый, жуткий,Сквозь подземелие снов моих как бы пробитый,Где никогда не ступала на гулкие плитыЧья-то нога… Где ни весен, ни зим… Промежутки.

Вижу зеркальную небыль, исход или – что же? –Где вместо солнца, как будто дозорные, свечи –К тайне причастны. Где нету конца, ибо НечтоПроистекает само из себя, множит множа.

Бретань, сколько я себя помню, ассоциируется у меня с изморосью и шумом волн, набегающих на рваный каменистый пляж. Цвета той Бретани, которую я помню, – серый и белый. Ну и конечно, аквамарин, а как же иначе-то.

Я плотнее окутался плащом, тронул коня шпорами и послал его к дюнам. Мельчайшие капли – слишком мелкие, чтобы впитываться, – плотно оседали на ткани плаща, на гриве коня, туманным паром убивали блеск металлических частей упряжи и экипировки. Горизонт выплевывал тяжелые серо-белые клубы туч, накатывающих на сушу.

Я поднялся на покрытый пучками жесткой серой травы холм. И тут увидел ее, темную на фоне неба, неподвижную, застывшую статую.

Подъехал ближе. Конь тяжело ступал по песку, затянутому лишь тонкой пленкой влаги, тут же лопавшейся под копытами.

Она сидела на сивой лошади, по-дамски, окутанная темно-серой ниспадающей на спину лошади накидкой. Капюшон был откинут назад, светлые влажные волосы кудрявились, слипшись на лбу. Неподвижная, она глядела на меня спокойными, казалось, задумчивыми глазами. Они источали спокойствие. Ее лошадь тряхнула головой. Звякнула упряжь.

– Бог в помощь, рыцарь, – проговорила всадница, опережая меня. Голос был спокойный, сдержанный.

– И тебе, госпожа.

У нее было милое овальное лицо, красивые полные губы, над правой бровью то ли родимое пятнышко, то ли маленький шрамик в виде опрокинутого полумесяца. Я осмотрелся. Вокруг были только дюны. Никаких признаков сопровождающей ее свиты, слуг или повозки. Она была одна.

Как и я.

Она последовала глазами за моим взглядом, улыбнулась и сказала, как бы подтверждая:

– Я одна. Ждала тебя, рыцарь.

Так. Она ждала меня. Интересно. Я, например, понятия не имел, кто она такая. И не думал застать здесь никого, кто мог бы меня ожидать. Во всяком случае, так мне казалось.

– Ну что ж, – сказала она. Ее лицо дышало покоем и холодом. – Трогаемся, рыцарь. Я – Бранвен из Корнуолла.