Робин Хобб - Книга Мечей (сборник) Страница 4

Я подумал об этом, наклонился, прикрыл пальцами еще две монеты и пододвинул их к себе, как пахарь тащит плуг по глине.

– Согласен?

Он пожал плечами:

– Ты знаешь лучше меня.

Я кивнул.

– И это действительно так, – сказал я и взял четвертую монету. Он не шелохнулся. Его это словно не интересовало. – Но это только за сам меч, – сказал я. – Я не полирую его, не украшаю, не делаю резьбу, чеканку или инкрустации. Я не украшаю рукоять драгоценными камнями, потому что они натирают руку и выпадают. Я даже не делаю ножны. Сможешь украсить его позже, если захочешь, но это тебе решать.

– Мне прекрасно подойдет просто меч, – сказал он.

И это меня озадачило.

У меня большой опыт общения со знатью. Этот юнец вел себя как все прочие, и я мог бы поручиться за него так, как если бы знал его всю жизнь. Одежда без украшений, но добротная, не новая, но бережно сохраняемая, хорошая обувь, хотя я бы сказал, что сапоги великоваты, может, потому что достались по наследству. Пять безантов – очень даже немало, но мне показалось, что больше у него не было.

– Позволь высказать догадку, – сказал я. – Твой отец умер, и твой старший брат получил дом и землю. Твоя доля – пять золотых. Ты принял это как должное, но обижен. Ты думаешь: закажу лучший в мире меч, и пойду на войну, и заработаю состояние, как Роберт Лис или Боэмунд. Что-то в этом роде…

Еле заметный кивок.

– Что-то в этом роде.

– Отлично, – сказал я. – Некоторые легко расстаются с деньгами. Если проживешь достаточно долго, чтобы в тебя вколотили толику здравого смысла, получишь больше, чем четыре золотых за меч, и тогда сможешь купить себе отличную ферму.

Он улыбнулся:

– Значит, все в порядке.

Мне нравятся люди, не замечающие, что я им грублю.

– Мне можно смотреть? – спросил он.

Такой вопрос может стать источником крупных неприятностей – в зависимости от обстоятельств. По примеру мужчины и женщины, о которых вы сейчас подумали, я обычно отвечаю «Нет».

– Если хочешь, – сказал я. – Почему бы и нет? Ты можешь стать свидетелем.

Он нахмурился:

– Странный выбор слова.

– Как пророк в Писании, – сказал я. – Когда Он превращает воду в вино, или воскрешает мертвых, или произносит заповеди, сидя в горящем кусте, кто-то ведь должен это видеть, иначе какой смысл?

(Потом я припомнил эти свои слова.)

Он кивнул:

– Чудо.

– Что-то вроде. Но чудо – это то, чего не ждешь.

И снова о войнах. Мы говорили о «войнах» так, будто это место: выезжай из Перимадеи по северной дороге, на перекрестке повернешь налево, потом направо и мимо старой разрушенной мельницы – пропустить невозможно. Самое меньшее – страна со своим языком, обычаями, особой национальной одеждой и местными блюдами. Но теоретически каждая война столь же не похожа на прочие, как уникален каждый человек; у каждой войны есть родители, которые ее воспитали, но, вырастая, она идет своей дорогой сообразно своей природе и порождает собственное потомство. Но мы говорим о народе в целом: об элианах, мезентинцах, розенхольтах – как будто миллион отдельных индивидов можно свести воедино, как я скручиваю и бью молотом пучок прутьев, превращая его в одно целое. Когда стоишь среди них, все они разные. Но отступи на триста ярдов и увидишь один объект, например, наступающую армию. Мы называем этот объект «врагом»; это дракон, которого надо убить, чтобы победить и стать героями. Но, дойдя до нас, объект распадается на множество индивидов, и мы встречаемся, человек с человеком, который размахивает копьем, чтобы причинить нам вред, сам в совершеннейшем ужасе от происходящего, точь-в-точь как мы.

Мы говорим «войны», но открою секрет. Война лишь одна. Она никогда не кончается. Она течет, как разогретый добела металл под моим молотом, и сливается с предыдущей войной и со следующей, образуя одну непрерывную ленту. Мой отец не раз ходил на войну, я не раз ходил на войну, мой сын будет не раз ходить на войну, а после его сын, и это будет то же самое место. Это как отправиться в Бок-Бохек. Мой отец ходил туда до того, как разрушили Белый Храм, когда Форгейт еще был зелеными полями. Я ходил туда, когда Форгейт стал рыночной площадью. Когда туда пойдет мой сын, Форгейт уже застроят домами, но место все равно останется Бок-Бохеком, а война останется войной. То же место, тот же язык, те же обычаи, слегка измененные преобладающими модами на доблести и злосчастье; но все повторяется вновь и вновь. На моей войне рукояти были изогнутыми, а навершия – круглыми или каплевидными. Сегодня рукоять – обычный прямой крест, а навершие как флакон для духов, что сто лет назад казалось бы нелепостью. Во всем есть своя мода. Прилив приходит и уходит, но море – всегда море.

Моя война была в Ультрамаре; это не название места, просто по-элиански «ультрамар» означает «за морем». Ультрамар, где мы сражались, не был ни землей, ни географической областью. Это была идея – царство Божие на земле. Ее не найти на карте, сейчас-то уж точно; мы заблудились, и все знакомые места теперь называются иначе, на каком-то другом языке, который мы не потрудились изучить. Мы, конечно, были там не ради идеи, хотя, вероятно, для своего времени она была хороша. Мы отправлялись туда, чтобы награбить сокровищ и вернуться домой принцами.

Есть места, которые не обозначены на картах, но все знают, как их найти. Просто следуй за другими, и окажешься на месте.

– Пока смотреть особенно не на что, – сказал я ему. – Можешь ненадолго куда-нибудь пойти.

– Ничего. – Он сел на запасную наковальню и стал грызть мое яблоко, которым я его не угощал. – Что вы собираетесь делать со всем этим хламом? Я думал, вы начнете ковать меч.

Я сказал себе: он много платит, вероятно, отдает все, что у него есть; он имеет право быть глупым, если хочет.

– Это, – сказал я, – не хлам. Это твой меч.

Он заглянул через мое плечо.

– Вовсе нет. Это горсть старых подков и сбитых напильников.

– Сейчас да. Просто смотри.

Не знаю, что такого особенного в старых подковах; никто этого не знает. Большинство считает, что дело в постоянных ударах о каменистую землю, но это не так. Однако лучшие мечи делают из подков. Я нагрел их до вишнево-красного цвета, бросил на наковальню и сплавил большим молотом, расплющивая и ударяя по ним; кусочки ржавчины и нагара разлетелись по кузнице – это грязная работа, и ее нужно делать быстро, прежде чем железо остынет до серого цвета. К тому времени как я закончил, у меня были длинные стержни квадратного сечения, толщиной в четверть дюйма. Я отложил их в сторону и проделал то же самое с напильниками. Они из стали, которую можно сделать тверже, а подковы из железа, оно всегда остается мягким. Если их смешать, слить воедино твердое и мягкое, получится материал для хорошего меча.

– Что это должно быть? Вертела?

Я забыл, что он здесь. Терпеливый парень, скажу я вам.

– Мне еще предстоит много часов работы, – сказал я. – Почему бы тебе не уйти? Придешь утром. До тех пор ты ничего интересного не увидишь.

Он зевнул.

– Мне идти некуда, – сказал он. – Я ведь тебе не мешаю?

– Нет, – солгал я.

– Я все еще не понимаю, какое отношение имеют эти куски прутьев к моему мечу.

Какого дьявола. Я могу и отдохнуть. Плохо работать, когда устал. Можно ошибиться. Я бросил лопату угля в огонь, разровнял и сел на выправитель.

– Как ты думаешь, откуда приходит сталь?

Он почесал голову.

– Из Пермии?

Не такой уж невежественный ответ, как может показаться. В Пермии есть жилы природной стали. Размалываешь железную руду, плавишь, и вытекает готовая к использованию сталь. Но она стоит буквально своего веса в золоте, а с начала войны с Пермией получить ее очень трудно. К тому же я считаю такую сталь слишком хрупкой; ее нужно правильно закалить.

– Сталь, – сказал я, – это железо, неоднократно кованное в горячем виде в огне от древесного угля. Никто понятия не имеет, как это происходит, но это происходит. Два сильных человека должны работать целый день, чтобы получить стали на один маленький напильник.

Он пожал плечами:

– Дорого. Ну и что?

– И она получается слишком хрупкой, – сказал я. – Брось ее на пол, и она разобьется, как стекло. Поэтому нужно ее закалить, чтобы она могла гнуться и вновь распрямляться. Такая сталь хороша для зубил и напильников, но не годится для мечей и серпов: для них нужна бо́льшая упругость. Поэтому мы сплетаем ее с железом, мягким и податливым. Железо и сталь восполняют недостатки друг друга, и ты получаешь то, что тебе нужно.

Он посмотрел на меня:

– Сплетаете?

Я кивнул.

– Смотри.

Берешь пять прутьев и укладываешь их в ряд, плотно, чтобы соприкасались: сталь, железо, сталь, железо, сталь. Прочно связываешь их, словно строишь плот. Укладываешь в огонь, краем вниз, не плоско; когда они раскалятся добела и начнут шипеть, как змея, достаешь и начинаешь ковать. Если все сделано верно, получишь снопы белых искр и увидишь, что металл сплавляется: своего рода черную тень под сверкающей белой поверхностью, текучую, как жидкость. Что оно такое, я не знаю и, не питая склонности к мистике, предпочитаю не разглагольствовать об этом попусту.