Патриция Маккиллип - Барды Костяной равнины Страница 4

Расплата оказалась хуже, чем в тот раз, когда братья застали его ночью посреди скотного двора за попытками выловить из лужи луну. Гораздо хуже, чем когда его застигали за попытками разговаривать с воронами или барабанить по маслобойке деревянными башмаками матери. На этот раз ему пришлось стоять в навозе посреди загона и петь свиньям, пока братцы бились об заклад, какая из свиней первой собьет его с ног. Тут ему мало-помалу начало приходить в голову, что братцы видят мир как-то не так. И со слухом у них не очень. А вот свиньям, похоже, нравилось его пение. Они столпились вокруг, негромко похрюкивая, а братья гоготали так, что даже не заметили отца, выскочившего из дому взглянуть, что здесь за шум, пока он не подошел сзади и не сбросил с ограды загона в навоз всех, до кого смог дотянуться. Упал и Найрн, сбитый с ног и втоптанный в навозную жижу переполошившимися свиньями. Отец поднял его, вонючего, задыхающегося, за ворот и швырнул в корыто с водой.

– Пора тебе делом заняться, Свинопевец, – без церемоний сказал он Найрну. – Можешь петь свиньям все, что хочешь. Теперь они – твоя забота.

Так и случилось. И года не прошло, как его голос, звеневший из-за кустов и из дубовых рощ, начал привлекать внимание прохожих крестьян, а однажды привлек даже бродячего менестреля. Он-то и показал Найрну инструменты, что носил на поясе и на ремне, перекинутом через плечо.

– Ступай за луной, – посоветовал он мальчику. – Пой ей, и она озарит твой путь. На свете ведь есть места, куда ты мог бы пойти учиться. Или ты этого не знал?

Найрн, лишившийся дара речи, зачарованный звуками, исходящими из какой-то деревяшки да грубых жил столь же легко и просто, как его собственный голос из груди, ответить не смог. Тогда менестрель улыбнулся, вывел переливчатую трель на самой маленькой из своих свирелей и подал ее Найрну.

– Может, и не знал. Попробуй эту. Птицам понравится.

Затем, когда Найрн отыскал в свирели все ноты и научился выпускать их наружу так же легко, как собственный голос, на дороге показался фургончик. Внутри любезно болтали меж собою под ярким солнцем кастрюльки, сковороды, молоточки да клещи. Проезжий медник натянул поводья, остановив мула, и заглянул за дубы.

– Должно быть, ты и есть тот самый, кого люди зовут Свинопевцем, – сказал он худосочному чумазому мальчишке, игравшему на свирели в окружении роющихся в земле свиней. – Позволь мне послушать тебя.

Раньше Найрна никто об этом не просил. Удивленный, он на миг утратил голос, но тут же обрел его вновь и возвысил, запев первую из тех баллад, что пела ему мать. Дослушав ее до конца, медник швырнул в него чем-то. Привычный к таким вещам, Найрн увернулся. Колеса фургона покатились дальше, а Найрн увидел под ногами, среди дубовых листьев, отблеск света и поднял его.

Долго разглядывал он небольшой металлический кругляш с лицом на одной стороне и какими-то следами куриных лап на другой. В жизни отца такие штучки появлялись так же часто, как голубая луна[1], и исчезали так же быстро, но вот он сидит под дубом, держа в ладони свою собственную, полученную всего лишь за любимое дело!

Играя на свирели, он отвел свиней домой и ушел прочь из деревни, навстречу своей судьбе.

Год за годом он странствовал и забрел так далеко на север, как только мог. Вздумай он продолжать путь, пришлось бы прыгать в море и жить среди шелки[2]. Где-то посреди долгого путешествия от убогого отцовского двора в южных Приграничьях к суровому морю, поющему голосами русалок и огромных китов, он и вырос. Тощий бездомный мальчишка, чей чистый голос мог бы заставить железную мотыгу гудеть в унисон, остался позади. Дюжину с лишком лет странствий он добывал пропитание, перебиваясь случайными заработками, воруя (если приходилось), пуская в ход обаяние (если подворачивался случай), отыскивал и осваивал новые инструменты, и слушал – постоянно слушал. Его шаг удлинился, лицо повзрослело, голос обрел глубину и силу, глаза и уши превратились в широкие двери, сквозь которые в голову сплошным потоком текли чудеса, а мозг трудился, как целый рой пчел, запоминая их все.

Пройдя по песку самого дальнего северного берега, он оставил позади цепочку следов, ставших за годы странствий намного шире, и остановился у воды. Набежавшая волна лизнула носки его сандалий и покатилась назад, оставляя на нежном золотом песке причудливое кружево пены. Он сбросил заплечный мешок, арфу, одежды и, голый, побежал следом за ее убегающей песнью.

Какое-то время спустя, вынырнув из мутной воды, он услышал вдали отголоски еще одной песни. То пели люди.

Одевшись, он пошел на звук.

Шум доносился из ветхой лачуги у берега моря: полдюжины крестьян и рыбаков, гремя по столу оловянными кружками, тянули балладу, которой он никогда не слыхал. Он легко подыграл им на свирели, а еще через несколько песен взял в руки арфу. За это он был вознагражден первой в тот день пищей – элем, сыром и порцией жаркого из какой-то соленой, полной песка скользкой гадости, которую с великим трудом пришлось выскребать со дна миски, чтобы съесть до последней крошки.

Одноглазый трактирщик, расщедрившись, придвинул к нему еще порцию.

– Устрицы. Они жемчужины растят, – невразумительно пояснил он. – А ты, парень, откуда будешь?

– С юга, – ответил Найрн с набитым ртом.

– Издалека? – буркнул один из косматых людей за его спиной. – Издалека – с юга-то?

Почувствовав неладное, Найрн обернулся, кротко взглянул на него и ответил:

– Я просто бродил по свету. Никогда не покидал Приграничий. Где музыку слышу, туда и иду. Вот и сюда меня привела ваша песня.

Услышав это, все прыснули со смеху и вновь наполнили свои кружки и кружку Найрна за компанию.

– Старая песня, – сказал один. – Меня ей бабка выучила. И отец тоже пел ее, когда чинил сети. Значит, что творится к югу от Приграничий, ты не видал? – увидев выражение лица Найрна, он ненадолго умолк. – А, может, и не слыхал?

Найрн покачал головой.

– А что там?

– Война.

Найрн вновь покачал головой. О войнах он знал только из старых песен. Но вдруг, под скрип дощатой двери на ветру, под бесконечный буйный рокот прибоя снаружи, под треск огня внутри, каменные стены убогой лачуги показались ему хрупкими, будто яичная скорлупа. Оказывается, помимо огня, ветра и волн, следовало бояться чего-то еще. И этого чего-то может вовремя не заметить даже он, исшагавший все Приграничья… Найрн слегка вздрогнул. Глядя на него, собравшиеся вокруг одного из двух обшарпанных трактирных столов закивали.

– Лучше тебе, парень, затаиться. Король будет собирать воинов для защиты Приграничий даже здесь, на дальнем севере.

– Я же менестрель. И нож ношу лишь затем, чтобы освежевать зайца на ужин или вырезать новую дудку для волынки. Не более.

– Ты сильный, здоровый мужчина о двух ногах, чтоб маршировать, о двух ушах, чтобы слышать приказы, и пальцев у тебя довольно, чтоб удержать меч или лук. Такие-то им и нужны.

– А что такое «волынка»? – спросил кто-то.

Найрн вынул инструмент из заплечного мешка.

– Я слышал ее на холмах запада. Ее звуками там созывают кланы со склонов окрестных долин. Напевы могут быть разными, но звук любого из них способен сорвать с ястреба все перья до одного.

Он заиграл. Минуты не прошло, как все застонали, моля о пощаде. Он пригрозил продолжать до тех пор, пока они не споют ему еще. К концу вечера все сидели, привалившись друг к другу, и тихо подпевали его арфе. К Найрну, устроившемуся у огня и мечтательно подыгрывавшему пению темных волн, запутавшихся в лунных лучах, подошел трактирщик.

– Оставайся, – негромко предложил он. – Наверху, под стрехой, есть комнатка, где спала дочь, пока не вышла замуж. Я буду тебя кормить и монетку подбрасывать, когда смогу. И жаркого из устриц – сколько душа примет. Все лучше, чем бродяжить по королевству – в такие-то времена.

– Хорошо, – согласился Найрн. – Останусь на время.

«Время» оказалось короче, чем хотелось бы, но много приятнее, чем ожидалось – особенно после того, как Найрн познакомился с дочерью трактирщика, увидел ее глаза, серебристо-зеленые, как листья ив, услышал ее необычайно звучный грудной смех. Она пришла рано поутру и начала готовить пищу на день – хлеб, кастрюли похлебки и жаркого, баранину на вертеле. В ответ на темный, глубокий, полный желания взгляд она отвесила Найрну оплеуху, но миг спустя расхохоталась. Несколько дней после этого она поглядывала на него, когда думала, что он не заметит, но он чувствовал ее взгляды – короткие, любопытные, точно стук хрупкого клювика, пробивающегося наружу сквозь скорлупу яйца.

Однажды утром она явилась в предрассветный час и скользнула к нему под одеяло, на соломенный тюфяк на чердаке.

– Сам-то пошел в море с утренним отливом, – шепнула она. – А отец спит глухим ухом кверху. Только не прими это за что-то большее, чем оно есть на самом деле.

– Нет, – беззвучно выдохнул Найрн, пускаясь в новый путь, которому не было видно конца. – Конечно. Конечно, нет.