Хрупкие вещи - Гейман Нил Страница 43

Я опускаю глаза. Разноцветные ромбы бледнеют, сходят с моего костюма, который становится призрачно-белым. Белым, как у Пьеро.

– Что со мной происходит? – спрашиваю я у нее. Она отвечает:

– Не знаю. Кажется, ты исчезаешь. Или находишь другую роль... Может быть, роль влюбленного, страдающего от безнадежной любви, погруженного в сладкие грезы, льющего слезы под бледной луной. Тебе нужна только твоя Коломбина.

– Ты. Ты – моя Коломбина.

– Уже нет, – отвечает она. – В этом-то и заключается все веселье арлекинады. Мы меняем костюмы. Меняем роли.

Она улыбается мне. Улыбается так хорошо – теперь. Потом надевает мою шляпу, мою арлекинскую шляпу. Игриво бьет меня под подбородок.

Я ее спрашиваю:

– А ты?

Она подбрасывает в воздух жезл. Он летит по широкой дуге, красные и желтые ленты развеваются на ветру, а потом жезл возвращается в ее руку – аккуратно, почти беззвучно. Она опирается на него, как на трость, и поднимается на ноги – плавным, едва уловимым движением.

– У меня много дел, – говорит она мне. – Взять билеты. Пригрезиться стольким людям. – Ее синее пальто, доставшееся ей от мамы, уже никакое не синее. Теперь оно ярко-желтое, в красных ромбах.

Она наклоняется и целует меня прямо в губы, по-настоящему.

Громкий выхлоп автомобиля. Я испуганно вздрогнул, обернулся на звук, а когда повернулся обратно, ее уже не было. Пару минут я сидел на скамейке – один.

Дверь кафе распахнулась, и Чарлин выглянула наружу.

– Пит. Ты уже все?

– Все?

– Иди работать. Харв говорит, твой перекур затянулся. И потом, ты замерзнешь. Ладно, давай ноги в руки – и марш на кухню.

Я смотрел на нее. Все смотрел и смотрел. Она накрутила на палец кудрявую прядь и улыбнулась мне. Я поднялся, расправил белую униформу помощника на кухне и пошел следом за Чарлин в кафе.

«Сегодня День святого Валентина, – подумал я. – Вот и скажи ей о своих чувствах. Скажи прямо сейчас».

Но я ничего не сказал. Не решился. Просто вошел в кафе следом за ней – унылый образчик немого томления.

На кухне меня дожидались горы немытых тарелок: я принялся сгребать объедки в мусорное ведро. На одной из тарелок остался кусочек какого-то темного мяса и пара ломтиков картошки, щедро политой кетчупом. Мясо, судя по виду, было почти сырым, но я обмакнул его в загустевший кетчуп и, когда Харв отвернулся, быстро сунул кусок мяса в рот, прожевал и проглотил. Оно было жестким, как хрящ, с металлическим привкусом, но я все равно его съел. Почему – сам не знаю.

Капля красного кетчупа сорвалась с тарелки, упала на мой белый рукав и растеклась в форме ромба.

– Эй, Чарлин, – крикнул я. – С Днем святого Валентина!

И принялся насвистывать веселый мотивчик.

ЗАМКИ

Locks

Перевод. Н. Эристави

2007

Друг другу рассказывать сказки –Занятье не толькоДля дочери и отца,А просто – для двух людей.Я начинаю – в сотый, наверно, раз: «Жила-была девочка, звали ее Златовласка, ведь косы ее золотыми и длинными были. Пошла она как-то в лес, и там увидала...»«...коров», – звучит уверенный твой голосок.(Ты вспомнила явно, как месяц назад,в роще, близ нашего дома,блуждали несколько телок, из стада сбежавших.)«Ну, предположим, коров она встретила тоже. Но в самой чаще она увидала дом».«Большой такой, многоэтажный?»«Нет. Маленький, весь расписной и очень красивый».«Не-е. Дом был большой и многоэтажный». О, как бы мечтал я воспринимать бытие Столь же ясно, как и моя двухлетняя дочь!«Ну да, конечно, – огромный, многоэтажный. Вошла Златовласка в дом...»Я вспоминаю невольно – в балладе Саути Локоны героини посеребрила старость. Старуха и Три медведя – каков номер! Но, может, когда-то старуха была ребенком, И косы ее тогда золотились?Ох. Мы почти что дошли до медвежьей каши.«Она была...»«Слишком горячей?»«Нет...»«Слишком холодной?»И – наконец-то в единый голос –«Она была очень вкусной!»Домучена каша. Грязные – все три ложки.Прошла Златовласка в спальню,Разворошила постелиИ в меньшей из всех уснула.И тут воротились медведи...Я, все не в силах забыть о Саути.Рычу на разные голоса:Суровый рев Папаши-МедведяПугает – и восхищает.Знаешь, дитя мое, – был и отец твой некогда мал.Он тоже любил эту сказкуВоображал себяНе кем-нибудь – Медвежонком.Кто съел мою кашу? Кто пил из моей чашки?И что за девчонка сопит у меня в постели?Я жалко скулю, – весь в роли, а ты смеешься.«Кто ел из моей миски?Кто пил...»«Из моей чашки», – ответ твойподобен слову «Аминь».Медведи шагом сторожким крадутся наверх. Их дом обесчещен. Они наконец понимают Смысл слова «замки». Они доходят до спальни.«Кто спал у меня в кровати?» – и я замолкаю, в сознаньи – отзвуки старых шуток, и порнофильмов нелепых, и заголовков страшных газетных.Однажды, дитя мое, рот твой тожеСкривится усмешкой.Сначала не станет слов, невинности – позже.Невинность – товар, что давно уже вышел из моды.«Если б я мог, – писал мне когда-то отец.сам, как медведь, огромный, –Я бы тебе отдал свой жизненный опыт.Чтоб не был твой опыт столь горьким».А я бы его опыт тебе завещал...Но все мы, увы, совершаем свои ошибки. Мы всеСпим в медвежьих постелях.Когда родятся дети твои, когда твои темные косыПосеребрит время.Когда ты начнешь стареть, и выйдут из сумрака ночиТвои Три медведя, – что в их глазах ты увидишь?Какие расскажешь сказки?«А Златовласка выскочила в окошко и быстро-быстро...» давай-ка хором! – «...домой прибежала!»И ты смеешься: «Еще, еще!»Друг другу рассказывать сказки – это занятье!Наверно, теперь я похож на Медведя-папу.Каждое утро я запираю двери на все замки, А когда возвращаюсь – проверяю кровати и ложки.Снова. Снова,И снова...