Н. Джемисин - Держава богов Страница 56

Нсана вздохнул, и его вздох преобразил город, сделав его игровой площадкой, полной ужасов и восторгов. Я увидел крутой, высокий и скользкий склон над большой ямой, полной жующих, лязгающих зубов, просто зубов без тел. Рядом возвышались качели с цепями, густо смазанными жиром и кровью. Качели наверняка были ловушкой, только я пока не видел ее. Уж очень невинно они выглядели. Ну, прямо как я, когда затеваю очередную пакость.

– Пора взрослеть, – повторил Нсана. – Прежде ты убегал от меня, лишь бы этого избежать. Теперь выбора у тебя нет.

– А раньше что, был? – возмутился я. – Я стану взрослым и старым, и это меня убьет!

– Дурачок, я же сказал не «стареть», а «пора взрослеть»! – Нсана наклонился ближе, его дыхание отдавало медом и ароматами ядовитых цветов. – Во имя Вихря, то, что ты дитя, еще не означает, что ты обязан оставаться незрелым! Я давно и неплохо знаю тебя, братишка, и вот тебе еще один секрет, который ты усиленно прячешь от себя, но зато столь же усиленно оповещаешь о нем всех и каждого: ты одинок. Ты вечно один, пусть даже любовников на твоем пути не сосчитать! Ты никогда не желаешь того, чем обладаешь, и хочешь только того, что тебе не дано.

– Но это не… – начал я, но он безжалостно перебил:

– Ты любил меня еще до того, как я постиг собственную природу. Любил, пока я нуждался в тебе. А потом, когда я обрел силу и вместе с ней целостность, когда перестал нуждаться в тебе, но продолжал желать твоего общества…

Он вдруг умолк, стиснув зубы и словно удерживая слова, которые ему было бы слишком больно выговорить. Я смотрел на него, утратив дар речи. Он что, именно так себя и чувствовал все это время? Именно так видел все, что с нами случилось? Мне-то всегда казалось, что это он бросил меня. Я затряс головой, не в силах ни понять этого, ни принять.

– Ты не можешь быть одним из Троих, – прошептал он, и я невольно сжался. – С этим ты давным-давно согласился. А еще тебе нужен кто-то, кого ты никогда не смог бы оставить в прошлом. Но подумай, Сиэй! Даже сами Трое не таковы. Итемпас предал нас всех и даже себя. Энефа стала себялюбивой, а Нахадот с самого начала был непостоянен. И эта новая богиня, Йейнэ, тоже разобьет тебе сердце. Потому что ты хочешь такого, чего она никогда не сможет дать. Ты требуешь совершенства.

– Не надо мне никакого совершенства, – выпалил я, и тут мне стало паршиво: я понял, что согласился и подтвердил все остальное, что он тут мне наговорил. – Нет, дело не в совершенстве. Просто… – Я облизнулся и запустил пятерню в волосы. – Я хочу кого-то, кто был бы… моим. Я… я даже не знаю… – Я вздохнул. – Трое, Нсана, они и есть Трое. Три грани одного бриллианта, и каждая совершенна даже по отдельности. Как бы они ни отстранялись одна от другой, они всегда со временем воссоединяются, всегда. Эта близость…

Я вдруг понял, что именно такая близость была у Шахар с Декой. Никто посторонний не мог ни постичь ее, ни стать ее частью. И дело было даже не в родстве крови, а в родстве душ. Она половину жизни не виделась с ним и все-таки предала меня ради него…

Что бы я испытал, если бы меня кто-нибудь вот так же любил?

О да, мне этого хотелось. Боги, как же мне хотелось! Но только не от Йейнэ, Нахадота или Итемпаса, потому что у каждого из них были двое других, и я не имел права встревать. Но как же мне хотелось чего-то подобного для себя…

Нсана вздохнул. Здесь, в моем сне, он был неподражаем: ему были открыты каждая моя мысль, каждый каприз. Бери и любуйся, даже усилий прилагать не надо, чтобы проникнуть. Так что он, конечно же, знал, что мне всегда было его мало.

– Мне очень жаль, – тихо-тихо проговорил я.

– Да уж… – Нсана с кислым видом отвернулся, предаваясь собственным раздумьям. Потом вздохнул и повернулся ко мне. – Отлично. Тебе нужна помощь, и я не унижусь до того, чтобы отвернуться от тебя в час нужды. Так что попытаюсь разузнать больше об этой твоей тайне. Нынешними темпами ты от старости помрешь быстрее, чем сам ее разгадаешь.

Я потупился:

– Спасибо тебе…

– Не благодари меня, Сиэй.

Он сделал жест, я проследил его движение и увидел по одну сторону игровой площадки небольшое пятнышко цветов. Среди черных маргариток, покачивавших головками на прохладном ветру, выделялся единственный цветок с белыми лепестками, остававшийся к тому же совершенно неподвижным. И это не была маргаритка. Я уже видел такие: редкий сорт розы, выращиваемый на Дальнем Севере. Та же белая башня моей тайны, повторившая себя в иной форме.

– Когда эта тайна наконец-то вскроется, тебя ждет немалая боль, – предупредил Нсана.

Я медленно кивнул, не сводя глаз с одинокого и пугающего цветка:

– Да. Это я уже понял.

Рука, опустившаяся на плечо, застала меня врасплох. Я повернулся и увидел, что настроение Нсаны вновь изменилось: вместо усталого раздражения он теперь испытывал ко мне едва ли не жалость.

– Сколько всего на тебя навалилось, – проговорил он. – И смерть надвигается, и родители с ума посходили. И, как вижу, совсем недавно тебе кто-то сердце разбил…

– Никто, – буркнул я, отводя глаза. – Всего лишь смертная.

– Любовь стирает все границы между ними и нами. Когда они разбивают нам сердца, больно ничуть не меньше, чем когда это делает кто-то из наших.

Его ладонь переместилась мне на затылок, взъерошила волосы. Я слабо улыбнулся, стараясь не показать, насколько предпочтительнее для меня стал бы поцелуй.

– Ах, братишка… Прекращай уже глупить, хорошо?

– Нсана, я…

Он приложил палец к моим губам, и я замолчал.

– Тише, – пробормотал он и наклонился.

Я закрыл глаза, ожидая прикосновения губ, и оно состоялось, но совсем не там, где я ждал: он поцеловал меня в лоб. Я вскинул веки и заморгал, и он улыбнулся мне – грустно-грустно.

– Я бог, а не камень, – сказал он, и мое лицо залила краска стыда. Он погладил меня по щеке. – Но я всегда буду любить тебя, Сиэй…

Я проснулся в темноте и плакал, пока вновь не уснул. Может, до утра мне успело присниться что-то еще, но я не помню – благодаря доброте Нсаны.

Волосы у меня опять отросли, хотя и не так сильно, как прежде. Всего на пару футов. В этот раз отросли и ногти: самый большой вымахал на четыре дюйма и уже начинал закручиваться. Я выпросил у Гимн ножницы и, как сумел, обкорнал и ногти, и шевелюру. Еще мне пришлось обратиться к отцу Гимн с просьбой научить меня бриться. Это так развеселило его, что на несколько минут он совсем забыл меня бояться. Когда я порезался и, вскрикнув, выдал соленое словцо, мы даже вместе расхохотались. Потом, однако, он забеспокоился, не взорву ли я после очередного пореза весь дом. Хотя мы и не умеем читать мысли смертных, некоторые вещи легко угадываются и без этого. Я извинился и отправился на работу.

Там я немедленно оскорбил домоправительницу «Герба ночи», войдя в заведение через парадную дверь. Она тут же вывела меня за порог и показала вход для слуг – неприметную боковую дверь, что вела в подвальный этаж. Честно говоря, этот вход мне понравился больше. Я всегда любил черные лестницы: удобно прокрадываться. Однако моя гордость была ощутимо уязвлена, и я пожаловался:

– Я что, недостаточно хорош для парадной двери?

– Недостаточно, если не платишь, – отрезала она.

Внутри со мной поздоровался еще один слуга. Он сообщил, что Ахад оставил указания на случай, если я появлюсь. Так что я последовал за этим слугой через разные подвальные помещения, пока мы не очутились в ничем не примечательной приемной. Там стояли стулья с жесткими спинками, казалось впитавшие многие годы беспросветной скуки, и большой квадратный стол, на котором покоилось непочатое блюдо закусок и фруктов. Все это, честно говоря, я заметил лишь мимолетно, ибо я замер прямо на пороге, а кровь у меня в жилах похолодела, когда я разглядел, кто сидел с Ахадом за широким столом.

Неммер.

И Китр.

И Эйем-сута.

И Ликуя, единственная смертная.

И, в довершение всех безумств, Лил.

Словом, пятеро моих родственников сидели за общим столом с таким видом, словно никогда не проносились сквозь вихри дальнего космоса смеющимися искрами. Трое из этих пятерых терпеть меня не могли. Что касается четвертого – возможно. С Эйем-сутой никогда заранее не скажешь. Пятая неоднократно порывалась мной пообедать. Наверняка опять попытается, тем более что я теперь смертный…

«То есть если останется хоть что-нибудь съедобное после того, как со мной разделаются остальные». Я выставил челюсть, пытаясь скрыть страх. Чем, подозреваю, выдал себя с головой.

– Итак, все в сборе, – проговорил Ахад и кивнул слуге. Тот прикрыл двери, оставив нас одних. – Присаживайся, Сиэй.

Я не пошевелился. Я испытывал к нему острую ненависть. И как только мне в голову взбрело ему доверять?

Ахад испустил вздох легкого раздражения:

– Здесь дурных нет, Сиэй. Тронуть тебя – значит вызвать недовольство Йейнэ и Нахадота. Неужели ты полагаешь, будто мы на это пойдем?