Н. Джемисин - Держава богов Страница 74

– Ты смертная, – тихо произнес я. – Даже если тебе как-то удается скрывать Итемпаса от богов, вечно ты это делать не сможешь. Калю не обязательно прибегать к насилию. Вполне достаточно подождать.

Она так посмотрела на меня, что я с пугающей ясностью ощутил: лишь хрупкий щит ее кожи отделял меня от смертельно опасной демонской крови, бегущей в ее жилах.

– Каль умрет раньше меня, – сказала она. – Уж я позабочусь.

Сказав так, она повернулась и ушла в толпу, оставив меня одного. Напуганного и с больной рукой.

Чтобы как-то утешиться, я купил себе тамариндового сока.

Спустя некоторое время я решил проверить, не принесло ли плодов посаженное мною семя. Я присел на ступени закрытого книжного магазина, закрыл глаза и мысленно поискал мальчика, на которого наложил свою печать. Много времени не понадобилось. Я с восторгом обнаружил, что он распространил печать, передав ее еще восьмерым, и теперь вся банда шныряла в толпе по обе стороны перегороженной улицы. Я послушал то, что слышали они: в основном невнятный гул людского скопища, перемежаемый случайными звуками вроде конского топота (это проезжает верховой Блюститель Порядка) или музыки (это предается своему занятию уличный музыкант). Все звуки доходили до меня, преломленные восприятием ребенка. Я тоскливо вздохнул и уселся ждать начала праздника.

Прошло около двух часов. Вернувшаяся Ликуя рассказала, что Неммер – не удосужившаяся переговорить со мной – передала сообщение, что до сих пор не наблюдалось никаких признаков непорядка. И, что еще приятнее, Ликуя вручила мне чашку вкусного льда, приправленного розмарином и цветами серри: она купила мне лакомство у какого-то уличного торговца, и за одно это я готов был любить ее до конца дней.

Пока я облизывал пальцы, толпа вдруг заволновалась, а шум сразу возрос втрое. Мне приходилось держать глаза закрытыми, чтобы сосредотачиваться на том, что видят дети. Их-то глазами я поначалу и увидел, как развевались белые знамена процессии Декарты, наконец-то достигшей проспекта Благородных. В ее голове двигалась воинская колонна в несколько сотен шеренг. В середине строя виднелся большой паланкин, мягко плывший на плечах десятков носильщиков. Его окружали верховые солдаты и конные Блюстители (иные держались в седле так, что я сразу заподозрил в них писцов). За паланкином следовали еще воины. Сами носилки были простыми и очень изящными, всего лишь платформа с крышей и ограждением, но материалом для них послужил день-камень, и в вечных городских сумерках паланкин распространял сияние солнечного полдня.

И на самом его верху, резко выделяясь черными одеждами, стоял Декарта.

Поверх ризы писца он накинул толстый плащ, и тот красиво ниспадал с широких плеч юноши. Декарта стоял, расставив ноги и держась за передний поручень с таким видом, словно это было ярмо, направляющее движение мира. Он не смотрел рассеянным взглядом, скользящим поверх голов, а всматривался в толпу по ходу движения процессии, и его лицо хранило невозмутимое и даже вызывающее выражение. Когда паланкин остановился и носильщики опустили его, Декарта не стал ждать, пока тот коснется уличной мостовой. Он сошел с него сбоку и сразу двинулся вперед, уверенный и быстрый. Воины неуклюже расступились, охрана бросилась следом. Дека остановился у подножия ступеней. Там он откинул плащ и стал ждать, устремив взгляд на Мировое Древо – а может, на дворец, угнездившийся в самой нижней развилке ствола. В конце концов, он впервые за десять лет увидел собственный дом. Если, конечно, он по-прежнему считал Небо домом.

Толпа между тем положительно сходила с ума. Люди по обе стороны уличных заграждений выкрикивали приветствия, вопили на разные голоса и размахивали белоснежными флагами. Глазами одного из моих малолетних шпионов я увидел, как стайка хорошо одетых купеческих дочек, отчаянно визжа, показывает пальцами на Деку. Девушки хватались одна за другую, прыгали на месте и визжали, визжали… Тут я сообразил, что дело было не только в его внешней привлекательности. Действовало все сразу: его надменный вид, подчеркнуто вызывающая одежда и та уверенность, которую он излучал. Все знали историю его жизни и что он с рождения был в собственной семье вроде чужака – нелюбимый сын, который никогда не станет наследником. И сейчас это тоже работало на него. Он был ближе к горожанам, чем к истинным Арамери, но то, что он был изгоем, не ослабило его, а лишь придало сил. И народ определенно готов был любить его за это.

Но тут началось движение на другом конце проспекта. Из недр Зала вышли двое мужчин. Один был Рамина Арамери во всем великолепии белого мундира и с выделяющейся на лбу сигилой полного родства. Второго я не узнал. Это был хорошо одетый теманец, достаточно рослый для тамошнего уроженца. Длинные, по пояс, волосы удерживались серебряными перевязками, на которых сверкали, должно быть, бриллианты. Он тоже был одет в белое, хотя и не сплошь. Борт его мундира, такого же, как у Рамины, был отделан зеленой двойной тесьмой с золотыми краями. Это были цвета теманского протектората. Передо мной стоял Датеннэй Канру, будущий муж Шахар.

Они вышли на середину лестницы и остановились в ожидании. Их выход послужил своего рода предупреждением: сейчас начнется самое главное, не пропустите!

И действительно, на верхних площадках лестниц из день-камня что-то сверкнуло, и возникли две женщины. Справа – Ремат в обманчиво-незамысловатом атласное платье. Она держала предмет, от вида которого у меня кишки связались узлом, – стеклянный скипетр, увенчанный острым лезвием в форме лопатки. А слева…

Несмотря на все, что мне довелось пережить, и на твердокаменную решимость вести себя не как мальчик, а как мужчина, я вынужден был отказаться от чужого зрения, открыть глаза и лично посмотреть на нее. На Шахар.

Не подлежало сомнению, что Ремат желала сделать дочь центром внимания. Это было нетрудно, ибо Шахар, как и Декарта, лишь похорошела с годами. Фигура обрела формы, волосы отросли, черты лица набрали уже не девчоночью, а женскую красоту. Одеяние Шахар, казалось, витало отдельно от плоти. Его основу составляла полупрозрачная сорочка, позволявшая всей Тени любоваться белизной ее кожи. Но на груди и у бедер в невесомую ткань были вплетены серебряные лепестки; они вились, ниспадая свободными гирляндами в руку длиной. Когда Шахар двинулась вниз по ступенькам, они поплыли в воздухе, как серебряные облачка. Народ дружно ахнул. Все как-то разом поняли, что лепестки самые настоящие, взятые от цветков Мирового Древа. Причем, судя по размерам, эти цветки распустились на невероятной высоте, там, где Древо выходило за пределы этого мира. В такую безвоздушную высь не смог бы забраться ни один смертный сборщик цветов, а божественными невольниками Арамери больше не располагали. Кто же добыл для них эти прекрасные лепестки? Да какая разница! Главное, произведено нужное впечатление: Шахар выглядела смертной женщиной в божественном обрамлении.

Выражение лица Шахар (не в пример матери) полностью соответствовало тому, чего ждали от наследницы Арамери: гордое, самоуверенное, надменное. Но когда она повернулась к матери и они начали спускаться навстречу друг дружке, Шахар опустила глаза, изображая точно отмеренную степень покорности. Мир пока еще не принадлежал ей целиком и полностью. Мать и дочь встретились посередине, и Ремат правой рукой взяла левую руку Шахар. После чего – судя по естественной легкости и изяществу исполнения, они упражнялись в этом движении много десятков раз – женщины повернулись в сторону проспекта Благородных и приветственно вскинули руки навстречу Декарте.

Тот не выказал ни следа сдержанности и затаенной обиды, которые, как я подозревал, он испытывал. Стремительно взойдя по ступеням, он преклонил колено перед матерью и сестрой. Женщины нагнулись к нему и подали руки, и он взял их своими. Потом он встал, занял место слева от Ремат, и уже втроем они повернулись к ликующему народу, вскидывая сомкнутые руки, чтобы их единение мог видеть весь мир.

Толпа превратилась в цельное многоголовое существо, которое истошно визжало, вопило, топало ногами и выкрикивало приветствия. В воздухе носилось такое количество блестящих конфетти, что создавалось впечатление, будто на город обрушилась серебряная метель. Пока длилось недолгое высочайшее представление, я удвоил сосредоточенность и даже отлепился от стены, на которую все это время опирался в ленивой позе. Неподалеку я увидел Ликую. Она напряженно обшаривала глазами улицу, наверняка призвав на помощь особые чувства, присущие демонам. Я со всей определенностью понял: вот он, тот самый миг. Если Узейн Дарр, Каль или какой-нибудь честолюбивый Арамери планировали нанести удар, они сделают это сейчас.

Ну и конечно же, один из моих малолетних соглядатаев именно в тот момент кое-что заприметил.

Возможно, то была ничего не значащая чепуха. Уличный музыкант, которого я раньше видел у общественного колодца, перестал играть на старой и помятой медной ланле и на что-то уставился. Я бы и внимания не обратил, но картинка пришла от того умненького воришки, которому я самолично нарисовал глаз на ладони. Раз уж он так внезапно и пристально заинтересовался музыкантом, значит было в этом человеке нечто, заслуживавшее внимания…