Роберт Говард - Приключения Конана-варвара. Путь к трону (сборник) Страница 79

Конан обернулся и протянул руку к камню – а потом вдруг отпрянул, чувствуя, как волосы у него на затылке встают дыбом, а кровь стынет в жилах.

На алтаре лежала уже не высохшая коричневая мумия. Самоцвет сверкал и искрился на мерно вздымающейся груди живого обнаженного мужчины, лежащего посреди груди гнилых бинтов. Вот только живого ли? В этом Конан отнюдь не был уверен. Глаза его были похожи на озерца мутной темной воды, в глубине которых поблескивали дьявольские огоньки.

Человек медленно встал и взял камень в руку. Он высился рядом с алтарем, смуглый и обнаженный, с лицом, похожим на неподвижную деревянную маску. Он молча протянул Конану ладонь, на которой переливался и пульсировал самоцвет, и впрямь похожий на живое сердце. Конан взял его с таким чувством, будто принимает подарок от мертвого. Он вдруг вспомнил, что заклинание так и не было дочитано до конца, превращение не завершилось, и жизнь не полностью вернулась в мертвое тело.

– Кто ты? – спросил киммериец.

В ответ раздался безжизненный монотонный голос – так падают капли воды со сталактита в подземной пещере:

– Я был Тотмекри, но теперь я мертв.

– Что ж, может, теперь ты выведешь меня из этого проклятого храма? – попросил Конан, чувствуя, как по спине у него скользит холодок.

Размеренной поступью мертвец зашагал к черному провалу арки. Конан последовал за ним. Оглянувшись, он окинул прощальным взором огромный зал с уступами, на которых теснились саркофаги, а на полу вокруг алтаря валялись трупы. Глаза убитого им кхитайца незряче смотрели в темноту.

Сияние самоцвета освещало черные туннели подобно волшебной лампе, и на стенах плясали золотые отблески. В одном из провалов, как на мгновение показалось Конану, мелькнуло тело цвета слоновой кости, и он решил, что это Акиваша поспешно отпрянула назад, в темноту, чтобы не попасть под лучи драгоценного камня; вокруг нее роились тени нечеловеческих существ.

Мертвец безостановочно шагал вперед, глядя прямо перед собой, и шаг его оставался размеренным, как поступь самой судьбы. На лбу у Конана выступил холодный пот; в голове крепли самые черные подозрения. Откуда ему знать, что это жуткое создание из прошлого ведет его к свободе? Но он понимал, что, предоставленный самому себе, никогда не выберется из этого запутанного лабиринта коридоров и туннелей. Он следовал за своим кошмарным проводником сквозь тьму, что неохотно расступалась перед ними и торопилась сомкнуться позади, тьму, в которой скользили тени и фигуры, рожденные безумием и страхом, но опасающиеся ослепительного блеска камня.

И вдруг впереди показалась бронзовая дверь, и Конан уловил дуновение ночного ветра пустыни, увидел звезды и песок, на который падала зловещая тень гигантской пирамиды. Тотмекри молча указал на пустыню, а потом повернулся и беззвучно зашагал обратно в темноту. Конан смотрел ему вслед, глядя, как тает во тьме его механически переставляющая ноги тень, словно направляясь навстречу своей судьбе или возвращаясь в объятия вечного сна.

Выругавшись от души, киммериец отскочил от двери и со всех ног бросился в пустыню, как будто за ним гналась стая демонов. Он больше не оглядывался ни на пирамиду, ни на черные башни Кеми, высившиеся вдали над песками. Он направлялся на юг, к побережью, и бежал, как человек, охваченный паникой. Физические усилия позволили ему стряхнуть с разума черную паутину, а свежий ветер пустыни рассеял кошмары, опутавшие душу. Отвращение сменилось свирепым восторгом еще до того, как пустыня уступила место болотистой низине, поросшей густой растительностью, сквозь которую проглянула черная вода лагуны и стоящий на якоре «Искатель приключений».

Он продрался сквозь подлесок, по пояс проваливаясь в трясину, и с размаху бросился в глубокую воду, не обращая внимания на акул и крокодилов, подплыл к галере и успел вскарабкаться по якорной цепи на палубу, мокрый и ликующий, прежде чем вахта заметила его.

– Просыпайтесь, собаки! – рявкнул Конан, отводя в сторону копье, которое растерянный часовой упер ему в грудь. – Поднять якорь! Свистать всех наверх! Высадите рыбака на берег и насыпьте ему полный шлем золота! Занимается рассвет, и нам предстоит направиться в ближайший порт Зингары!

Он поднял над головой огромный драгоценный камень, и тот засверкал во тьме, бросая на палубу отблески золотистого пламени.

20. Из пепла да восстанет Ахерон

Зима ушла из Аквилонии. На ветках зазеленели первые листочки, и нежная трава расцвела под ласковыми прикосновениями теплых южных ветров. Но многие поля так и остались голыми, а там, где раньше высились гордые особняки или стояли процветающие города, виднелась лишь выжженная земля да горы пепла. Волки бесстрашно выходили на охоту на заросшие травой торговые тракты, а в лесах таились банды отчаянных исхудавших мужчин. И только в Тарантии гремело разгульное веселье.

Валерий правил так, словно был поражен безумием. Даже те бароны, кто приветствовал его возвращение, в конце концов восстали против него. Его мытари душили налогами бедных и богатых одинаково; сокровища разоренной страны стекались в Тарантию, которая перестала быть столицей королевства и превратилась в оплот захватчиков на оккупированной территории. Ее купцы богатели не по дням, а по часам, но это было сомнительное благо; никто не знал, когда его обвинят в измене под вымышленным предлогом, имущество конфискуют, а самого бросят в тюрьму или отведут на плаху.

Валерий не делал попыток снискать доверие своих подданных. Он опирался на немедийскую солдатню и отчаянных наемников. Он знал, что является лишь марионеткой в руках Амальрика. Он знал, что остается королем до тех пор, пока у немедийца не лопнет терпение. Он знал, что ему никогда не удастся объединить Аквилонию под своей рукой и сбросить ярмо своих хозяев, потому что окраинные провинции будут сопротивляться ему до последней капли крови. И, если уж на то пошло, немедийцы немедленно свергнут его, стоит ему только попытаться сплотить свое королевство. Уязвленная гордость разъедала его душу, словно ржавчина, и он пустился во все тяжкие, как человек, живущий исключительно сегодняшним днем и не заглядывающий в завтра.

Но в его безумии присутствовал хитрый расчет и коварство, о котором даже не подозревал Амальрик. Не исключено, что годы бурных странствий в качестве изгнанника породили в нем горечь, невидимую невооруженным глазом. Не исключено, что двусмысленность его нынешнего положения лишь усилила эту горечь, и та перешла в стадию безумия. Как бы то ни было, он жил одним-единственным желанием: погубить всех, кто был связан с ним.

Он знал, что его правление закончится в ту же секунду, как только он перестанет быть нужным Амальрику; но знал он и то, что, пока королевство стонет под гнетом его власти, немедиец будет терпеть его. Амальрик желал сломить Аквилонию и подчинить королевство, уничтожить последние остатки его независимости, а потом и захватить его для себя, восстановить на собственный лад с помощью своего огромного состояния и использовать его людские и природные ресурсы, дабы отнять у Тараска корону Немедии. Потому что высшей целью для Амальрика оставался императорский трон, и Валерий знал об этом. Правда, Валерий не знал, догадывается ли об этом Тараск, но, во всяком случае, король Немедии поддерживал безжалостный стиль его правления. Тараск ненавидел Аквилонию ненавистью, рожденной прежними обидами. Он мечтал о полном уничтожении западного королевства.

И Валерий вознамерился разрушить страну до такой степени, что даже баснословное состояние Амальрика не помогло бы восстановить ее. Он ненавидел барона ничуть не меньше, чем аквилонян, и лишь надеялся дожить до того дня, когда Аквилония будет лежать в руинах, а Тараск и Амальрик окажутся втянутыми в бесплодную гражданскую войну, в которой в конце концов погибнет и Немедия.

Он полагал, что завоевание непокорных провинций Гундерланда, Пуатани и Боссонских топей будет означать конец его бесславного правления. Тем самым он сыграет свою роль, и его попросту выбросят за ненадобностью. Поэтому он откладывал покорение этих провинций, насколько это было возможно, ограничив свою деятельность карательными рейдами и грабежами и изобретая все новые увертки и поводы, дабы отсрочить вторжение, на котором настаивал Амальрик.

Его жизнь превратилась в сплошную череду разгульных пиров и непотребных дебошей. Он наполнил дворец самыми красивыми девушками королевства, с их согласия или без оного. Он всячески поносил богов и валялся пьяным на полу банкетной залы с золотой короной на голове и в мантии, заляпанной пролитым вином. В припадке кровожадности он приказал установить виселицы на рыночной площади и украсил их разлагающимися телами повешенных, насытил кровью топоры палачей и отправил немедийскую конницу грабить, жечь и насиловать свою страну. Доведенные до крайности, его подданные регулярно восставали против него, но их бунты жестоко подавлялись. Валерий грабил, насиловал, облагал непомерными налогами и разрушал с таким остервенением, что запротестовал даже Амальрик, который заявил, что он доведет стану до полного истощения и что возродить ее впоследствии будет невозможно, не подозревая, что в этом и заключалась его навязчивая идея.