Оливер Боуден - Assassins Creed. Отверженный Страница 2

Тяжелая дверь была заперта на огромный ржавый замок, которым, похоже, не пользовались уже много лет. Я стал разглядывать замок, когда вдруг раздался громкий, настойчивый мальчишеский шепот:

– Эй, послушай! Что про твоего отца говорят – это правда?

Шептали с другой стороны двери, хотя я не сразу это понял, пережив мгновение неподдельного страха. Потом я едва не подпрыгнул, когда заметил немигающий глаз, следящий за мной через узкую щель.

– Ты давай не молчи, а то меня сейчас хватятся. Так это правда, что про твоего отца говорят?

Успокоившись, я нагнулся к щели и спросил:

– Кто ты?

– Том. Я живу по соседству.

Это имя было мне знакомо. Так звали самого младшего из детей Барреттов, моего ровесника. Я слышал, как взрослые окликали его.

– А ты кто? – спросил Том. – Тебя как зовут?

– Хэйтем, – ответил я и подумал: «Может, этот Том станет моим другом?» Его глаз смотрел вполне дружелюбно.

– Странное у тебя имя.

– Арабское. В переводе означает «молодой орел».

– Что ж, это кое-что проясняет.

– Что именно?

– Не знаю. Просто. А ты что, один живешь?

– У меня еще сестра есть, – ответил я. – И отец с матерью.

– Маленькая у вас семья.

Я кивнул.

– Так все-таки это правда или нет? – допытывался Том. – Твой отец – он такой, как про него говорят? И не вздумай мне врать. Я твои глаза вижу и сразу пойму, если соврешь.

– Я не собираюсь тебе врать. Я просто не знаю, что́ говорят про моего отца и кто именно говорит.

Пока я произносил эти слова, у меня возникло странное и не слишком приятное ощущение, будто где-то существовало представление о том, что́ считать «нормальным», и что мы – семья Кенуэй – в него не вписывались.

Наверное, владелец проницательного глаза что-то услышал в моем голосе, поскольку спешно добавил:

– Ты меня извини. Извини, если я брякнул что-то не то. Мне просто любопытно, только и всего. Понимаешь, ходят слухи, и будет здорово, если они окажутся правдой…

– Какие слухи?

– Тебе они покажутся глупыми.

Осмелев, я приблизился к щели так, что и Том теперь видел только один мой глаз.

– Почему глупыми? Что вообще говорят про моего отца?

Глаз заморгал.

– Говорят, будто раньше он был…

Наш разговор прервал шум, послышавшийся со стороны Тома. Следом раздался сердитый мужской голос:

– Томас!

Обладатель глаза испуганно отпрянул.

– Вот черт! – выругался он. – Мне пора. Надеюсь, мы с тобой еще встретимся?

Я не успел ответить на его вопрос. Том убежал, оставив меня недоумевать. Какие слухи? Что окружающие говорили о нас, о нашей маленькой семье?

И тут я вспомнил, что и мне пора. Близился полдень – время урока боевых искусств.

7 декабря 1735 г

1

Я чувствую себя невидимым, как будто застрял между прошлым и будущим. Взрослые, что окружают меня, ведут разговоры вполголоса. Лица у всех печальные, женщины плачут. Разумеется, в каминах поддерживают огонь, но почему-то дом (вернее, то, что от него осталось) кажется пустым и холодным. Нас совсем горстка. Снаружи начал падать снег, а внутри властвует скорбь, которая, словно мороз, пробирает до костей.

Мне особо нечем заняться, поэтому я пишу в свой дневник. Сегодня я думал закончить описание предыдущих лет моей жизни, но оказалось, что мне есть что рассказать. К тому же некоторые дела требуют моего присутствия. Похороны. Сегодня мы хороним Эдит.

– Вы уверены, мастер Хэйтем? – некоторое время назад спросила меня Бетти.

Лоб у нее в морщинах, глаза усталые. Много лет (точнее, сколько я себя помню) она помогала Эдит. Для Бетти это такая же утрата, как и для меня.

– Да, Бетти, уверен.

На мне, как всегда, был костюм, к которому сегодня добавился черный галстук. Эдит была одинока в этом мире. Такое же одиночество ощущали уцелевшие члены семьи Кенуэй и слуги. Мы собрались внизу для скромной поминальной трапезы: ветчина, эль и хлеб. Когда она закончилась, сотрудники похоронного бюро, успевшие глотнуть горячительного, погрузили тело на дроги и повезли в часовню. Мы расселись по каретам. Их понадобилось всего две. Вернувшись с похорон, я поднялся к себе в комнату и снова взялся за дневник…

2

Прошло два дня со времени моего разговора с глазом Тома Барретта, а у меня в голове по-прежнему звучали его слова. И вот как-то утром, когда мы с Дженни остались в гостиной одни, я решил ее обо всем расспросить.

Дженни была старше меня на тринадцать лет – ей шел двадцать второй год. Общего у меня с ней было не больше, чем с развозчиком угля. Даже меньше, поскольку человек, привозивший нам уголь, как и я, любил посмеяться, а Дженни даже улыбалась редко.

У нее были черные блестящие волосы и темные глаза. Мне они казались сонными, хотя взрослые называли их задумчивыми. Один из поклонников Дженни утверждал, что у нее глаза с поволокой, что бы это ни значило. Вообще взрослые часто обсуждали сестрин внешний вид. Она – девушка редкой красоты, так они говорили.

Может, так оно и было, хотя для меня она была просто Дженни – старшая сестра, так часто отказывавшаяся со мной играть, что я давно уже перестал просить ее об этом. Практически целыми днями она сидела на стуле с высокой спинкой и либо шила, либо вышивала. И хмурилась. Может, это и была та самая поволока, о которой говорил ее поклонник? По мне, так это просто взгляд исподлобья.

Мы напоминали корабли, которые плавали по водам небольшой гавани, иногда двигаясь рядом, но всегда в разные стороны. У нас с Дженни был общий отец, и она, в силу своего возраста, знала о нем гораздо больше моего. Годами я слышал от сестры, что слишком глуп или слишком мал (или и то и другое вместе), чтобы понять то, о чем спрашиваю. Но я не оставлял попытки завязать с ней разговор – может быть, для того, чтобы позлить ее. Однако в тот раз, спустя пару дней после моего разговора с глазом Тома, я решил поговорить с Дженни, чтобы выяснить, что же сосед имел в виду.

– Что люди о нас говорят? – без обиняков спросил я.

Сестра театрально вздохнула и подняла глаза от рукоделия.

– О чем ты, сопляк? – холодно поинтересовалась она.

– Просто хочу знать, что́ люди о нас говорят.

– Ты о сплетнях?

– Ну да.

– И какое тебе дело до этих сплетен? Ты еще слишком…

– Такое, – перебил я, не дожидаясь, пока Дженни заявит, что я слишком глуп или мал.

– С чего бы вдруг?

– Кто-то что-то сказал, вот и все.

Дженни отложила рукоделие, засунув его под подушку, что лежала у нее в ногах, и поджала губы.

– Кто? Кто говорил и что именно?

– Соседский мальчишка. Он сказал, что наша семья странная, а наш отец…

– Что – наш отец?

– Он не договорил.

Дженни улыбнулась и снова взялась за пяльцы.

– И с тех пор ты ломаешь голову над его словами?

– Ну да. А ты бы не ломала?

– Я знаю все, что мне необходимо знать, – высокомерно ответила сестра. – И мне ровным счетом наплевать, что́ о нас говорят в соседнем доме.

– Тогда расскажи мне, – попросил я. – Чем занимался отец до моего рождения?

Как я уже говорил, Дженни улыбалась редко. И лишь в тех случаях, когда чувствовала себя хозяйкой положения или могла показать свою власть над кем-то. Особенно если этим кем-то был я.

– В свое время узнаешь, – сказала сестра.

– Когда?

– Я же сказала – в свое время. И потом, ты же являешься наследником по мужской линии.

Повисла пауза.

– А что такое «наследник по мужской линии»? Чем я отличаюсь от тебя?

Дженни снова вздохнула:

– В данный момент почти ничем. Разве что тебя обучают боевым искусствам, а меня нет.

– Разве тебя этому не учат? – спросил я, хотя и так знал ответ.

Меня и раньше занимало, почему меня учат сражаться на мечах, а Дженни вынуждена довольствоваться рукоделием.

– Нет, Хэйтем, меня этому не учат. И никого из детей: ни в Блумсбери, да и, наверное, во всем Лондоне. Никого, кроме тебя. Разве тебе не говорили?

– Не говорили… что?

– Чтобы ты никому не рассказывал о своих уроках.

– Да, но…

– А тебя не занимало, почему об этом нельзя рассказывать?

Может, и занимало. Может, я втайне обо всем догадывался. Но сейчас я промолчал.

– Вскоре ты узнаешь, в чем состоит твое предназначение, – сказала Дженни. – Наши жизни распланированы за нас, а потому можешь не волноваться.

– Тогда скажи, в чем состоит твое предназначение?

Дженни насмешливо фыркнула:

– Ты неправильно задал вопрос. Правильнее сказать не «в чем», а «в ком».

Интонацию, с какой это было произнесено, я понял гораздо позже. А в тот момент я лишь взглянул на сестру и решил не допытываться, не то она, чего доброго, рассердится и уколет меня вышивальной иглой.

Я вышел из гостиной. Пусть я ничего и не узнал ни об отце, ни о нашей семье, зато я кое-что узнал о Дженни. Теперь я понял, почему она так редко улыбалась и почему всегда была враждебно настроена по отношению ко мне.

Все потому, что она знала наше будущее. И знала, что мое будущее оказывалось куда благоприятнее просто потому, что я родился мужчиной.