Плохая война - Борис Вячеславович Конофальский Страница 13

был хороший день. И черт с ними, с тремя сотнями талеров, что он не выручил за райслауферов. Ничего, он обойдется. А вот если кантон Брегген захочет в следующий найти людей повоевать за свои интересы, так после сегодняшнего дня это будет непросто, а те, кто и согласится, запросят денег вдвое больше обычного. Особенно если кантон будет звать их воевать против господина Эшбахта. Так что день и вправду выдался неплохим, да еще солнце пригревало, ни ветра тебе, ни дождя со снегом.

Вскоре дело было закончено. Пленные уплыли к себе на свой берег, наемники пущены по реке все до единого. Еще в реку пришлось бросить всех умерших от ран и холода горцев. Вехнер просил отдать их, чтобы захоронить по обряду, но платить за них отказался, даже по талеру за мертвеца. Говорил, что не уполномочен выкупать мертвых, и поэтому Волков их не отдал, а приказал скинуть мертвецов, пусть плывут вслед за наемниками.

Горцы уплыли злые, да и черт с ними, уж от кого он не ждал ни добра, ни милости, так это от них – и впредь ждать не будет. Кавалер знал, что они злопамятны, и ему этого дня они не простят. Знал, что война совсем не кончена и что к лету надо готовиться к новой кампании.

Но пока день был хорош, перед ним лежал большой мешок, в котором мягко звенело серебро. И солдаты, и офицеры его были довольны. И это сейчас главное. Волков позвал к себе Рене, Джентиле и Роху и сказал им:

– Передайте людям своим и людям фон Финка, что все, что взято нами в этой войне, и это серебро тоже, будет поделено по солдатскому закону, а я от своей доли отказываюсь, делите и мою долю меж себя честно.

– Слава Эшбахту! – закричал сержант из людей Рене, что слышал эти слова.

Солдаты, что были рядом, собирались ближе, спрашивали и переспрашивали, о чем говорят офицеры, и, когда узнавали, тоже кричали и славили его.

– Эшбахт! Эшбахт! – неслось над рекой.

Горцы, что плыли в последней лодке, оборачивалась испуганно, а те, что сидели устало, ожидая родных или помощи, смотрели угрюмо на ненавистный им берег, когда слышали ненавидимое имя.

А Волков поклонился всем и пошел в свой шатер, узнав, что приехал господин Увалень и ждет его.

* * *

Письма были очень хорошие. В одном епископ сообщал, что написал архиепископу и всем своим соседям, в том числе и доброму епископу Вильбурга (тут Волков даже посмеялся, представив, как затрясутся подбородки того епископа), о славном деле у холмов и о том, как хорош Иероним Фолькоф, коего кличут Инквизитором, а деяния его так успешны, что он не иначе как истинная Длань Господня, что по делам карает еретиков горных, что чтят людоеда Кальвина и не чтят папу, наместника божьего.

Дальше добрый старый епископ сообщал, что также напишет и самому курфюрсту Карлу, чтобы искать мир между ним и его славным вассалом. Да, а вот это Волкову никак не помешало бы, хорошо, если бы епископ заступился перед герцогом за него. И не только он, а еще и другие попы. Враждовать с сеньором, воюя с горцами, ой как непросто.

Дальше епископ писал, чтобы Волков непременно на Рождество был при всей своей «красоте» – то есть при выезде, при знаменах и при лучших своих людях – в Малене, что сам старый епископ встретит его у ворот города и проводит с крестными знамениями до кафедрала, где станет служить мессу в честь него. Это тоже ему было в большое благо. Пусть горожане видят в нем большого воина и победителя. Все и всегда хотят дружить с победителями. Пусть так и будет. Хорошо, что на его стороне такой умный епископ.

Дальше Волков развернул другое письмо, и оно тоже оказалось хорошим. Писала ему огнегривая его красавица и верная помощница Бригитт. Писала, что ей несладок дворец епископа, потому как в нем нет господина сердца ее, что считает она дни, когда сможет видеть его и целовать руки его. Волков читал и, сам того не желая, вспомнил ее тяжелые и красные, как медь, волосы. И захотелось ему прикоснуться к белой щеке в веснушках, к ее небольшой, но такой твердой и красивой груди, к ее крепким и горячим ягодицам. Ах, как хорошо бы сейчас было. Он вздохнул и решил, что сидеть у реки больше смысла нет, нужно снимать лагерь. И настроение от этой мысли у него улучшилось. Да, надо собираться домой, хотя бы потому, что солдаты дома станут есть свою еду, а не его. И, конечно, он увидит свою Бригитт. Рыжую и красивую, стройную и умную Бригитт. Да, все было прекрасно, кроме одного, и это одно, может, даже перевешивало хорошее. Он стеснялся спросить об этом у Александра Гроссшвулле, боялся, что это покажется проявлением дурной слабости, но не выдержал.

– А от госпожи Эшбахт письма не было?

– Нет, кавалер, не было, – отвечал Увалень, вставая с сундука, на котором сидел.

«Зачем спрашивал, дурак, будь там письмо, так Увалень уже отдал бы его тебе». И Волков опять от обиды, от досады задал глупый вопрос:

– А мое письмо вы госпоже Эшбахт передали?

«Да как же он мог не передать?»

– Конечно, кавалер, в руки, при епископе то было, за столом они сидели.

– И что она сказала?

– «Благодарю вас».

– «Благодарю вас»? И все?

– И все.

– И не читала? – Волков начинал раздражаться. Куда только девалось благодушие и приятное расположение духа от двух писем.

– При мне нет, – начал вспоминать Увалень. – Спрятала в рукав.

«Мерзавка, всем поведением своим норовит уколоть, всяким движением показывает высокомерие свое графское. Семейная спесь так из нее и лезет наружу. Ты хоть в лепешку расшибись, хоть сарацинского султана победи, все равно она губу будет кривить в небрежении, ведь она из рода графского, а ты выскочка из бюргеров, из городских простолюдинов. Или, может, она так холодна из-за Шауберга? Но так то уже в прошлом, чего о нем думать. Или она до сих пор по нему сохнет?» Эх, жаль, что нет другого «Шауберга», чтобы ей насолить, он бы и его повесил на заборе.

Волков встал.

– Вы свободны, Александр.

Кавалер накинул шубу и решил пройтись перед обедом по лагерю, подойти к реке. Настроение у него было дурным, но его скрашивало то, что нога при ходьбе почти не болела. «Как хорошо это и удивительно, когда у тебя ничего не болит», – в который уже раз думал он.

Волков остановился у реки, поглядел, как