Скотт Бэккер - Падение Святого города Страница 13

Люди Бивня продолжали пировать, хотя многие заболели, а около сотни воинов умерли от переедания после голода, как сказали священники-врачи. Затем, на четвертый день после битвы на полях Тертаэ, пленников согнали в один длинный караван, раздев донага в знак унижения. Толпу фаним нагрузили всем, что удалось награбить в лагере и на поле битвы: бочонками золота и серебра, зеумскими шелками, брусками ненсифонской стали, мазями и маслами из Сингулата. Затем их кнутами и плетьми погнали через Роговые Врата, через весь город к Калаулу, где большая часть Священного воинства встретила их насмешками и восторженным улюлюканьем.

Пленных по двадцать человек подводили к черному дереву Умиаки, где на простом табурете восседал Воин-Пророк, ожидая молений о пощаде. Тех, кто падал на колени и отрекался от Фана, тащили к поджидавшим работорговцам. Тех, кто не делал этого, убивали на месте.

Когда все было кончено и алое солнце легло на темные холмы, Воин-Пророк опустился на колени, прямо в кровь врагов. Он при-

казал своим людям подойти к нему и на лбу каждого кровью фаним начертал знак Бивня.

Даже самые суровые солдаты рыдали от восторга.

«Эсменет принадлежит ему...»

Как все ужасающие мысли, эта обладала собственной волей. Она вползала в мозг и выползала из него, то удушающая, то неподвижная и холодная. Несмотря на бесконечное повторение, она походила на неотложное дело, о котором слишком поздно вспомнили. Она одновременно призывала к оружию и мрачно напоминала о том, что все тщетно. Ахкеймион не просто потерял Эсменет — он потерял ее из-за него.

Это было так, словно только его душа повинна в случившемся. А факт предательства самой Эсменет был слишком огромным, чтобы его осмыслить.

«Старый дурак!»

Приезд Ахкеймиона во дворец Фама сбил с толку чиновников заудуньяни. Они вели себя вежливо — ведь он был учителем их хозяина,— но в их поведении проглядывало волнение. Опасное волнение. Если бы они выказывали какие-то подозрения, Ахкеймион списал бы это волнение на счет своего колдовского ремесла — они же были религиозны и суеверны. Но их, похоже, волновал не столько он, сколько собственные мысли. Они обращались с ним, решил Ахкеймион, как с человеком, над которым они уже смеялись за глаза. А теперь он предстал перед ними как важная фигура, и они боялись собственной непочтительности.

Конечно, люди уже знали, что он рогоносец. Рассказы обо всех, кто делил хлеб и мясо у костра Ксинема, уже широко разошлись в самых разных версиях. Ничего нельзя утаить. А уж история Ахкеймиона не может не стать очень популярной: историю чародея, любившего шлюху, которая станет супругой пророка, должна передаваться из уст в уста, умножая его позор.

Ожидая, пока скрытая череда посланцев и секретарей передаст «то просьбу, Ахкеймион бродил по двору, пораженный невероятным масштабом происходящего. Даже без Консульта и угрозы Второго Армагеддона ничто уже не будет прежним. Келлхус изменил мир — не так, как Айенсис или Триамис, но как Айнри Сейен.

Ныне, осознал Ахкеймион, настал год первый. Новой эры Людей.

Он вышел из прохладной тени портика на жаркое утреннее солнце. Несколько мгновений он стоял и присматривался, моргая, к мерцанию белого и розового мрамора, затем его взгляд упал на земляные клумбы посреди двора. К его удивлению, они были недавно перекопаны и засажены белыми лилиями и копьевидной агавой, дикими цветами, принесенными откуда-то из-за стен. Он увидел троих человек — наверное, просителей, как и он,— тихо переговаривавшихся в дальнем углу двора. Ахкеймион поразился, как быстро все успокоилось, стало нормальным. Несколько недель назад Карасканд тонул в грязи и болезнях, а теперь все походило на ожидание аудиенции где-нибудь в Момемне или Аокниссе.

Даже знамена — белые полосы шелка, развешанные по колоннаде,— вызывали ощущение непрерывности, неизменности жизни. Как будто Воин-Пророк был всегда. Ахкеймион смотрел на стилизованное изображение Келлхуса, вытканное черным на белой ткани: его распростертые руки и ноги делили круг на четыре равных сектора. Кругораспятие.

Холодный ветерок просочился со двора, и ткань всколыхнулась волной, словно под ней проползла змея. Наверное, понял Ахкеймион, рисунок начали вышивать еще до начала битвы.

Кто бы это ни был, он забыл о Серве. Ахкеймион отогнал воспоминание о ней, привязанной к Келлхусу на кресте. Под Умиаки было так темно, но ему почудилось лицо Серве, запрокинутое в суровом экстазе.

«Он такой, как ты рассказывал,— признался той ночью Келлхус— Цурумах. Мог-Фарау...»

— Господин Ахкеймион!

Ахкеймион резко обернулся и увидел выступившего на солнечный свет офицера в золотых и зеленых одеждах. Как все Люди Бивня, он был худым, хотя и не настолько истощенным, как те, кого нашли во дворце Фама. Офицер упал на колени у ног Ахкеймиона и заговорил, глядя в пол, с сильным галеотским акцентом:

— Я Дун Хеорса, капитан щитоносцев Сотни Столпов.— Когда он поднял взгляд, в его синих глазах было мало благоговения и много скрытого знания.— Он велел мне привести вас.

Ахкеймион сглотнул и кивнул. «Он...»

Чародей последовал за офицером во мрак пропитанных благовониями коридоров. «Он. Воин-Пророк».

Мурашки побежали по коже. Во всем мире, среди бесчисленных людей, рассыпанных по бесчисленным странам, он, Анасуримбор Келлхус, говорил с Богом — с Богом! Как может быть иначе, если он знает то, чего не может знать больше никто? Если он говорит то, чего не может говорить больше никто?

И кто упрекнет Ахкеймиона за его недоверчивость? Словно флейту держали на ветру, а она вдруг заиграла песню — это невероятно...

Это чудо. Пророк среди них.

Капитан по дороге не сказал ни слова. Он шел впереди, придерживаясь той же неестественной дисциплины, что и все остальные в этом дворце. По полу были разбросаны узорчатые ковры, заглушавшие шаги.

Несмотря на нервы, Ахкеймион оценил отсутствие необходимости поддерживать разговор. Никогда он не испытывал такого смятения противоречивых чувств. Ненависть к невероятному сопернику, к самозванцу, лишившему его мужества — и жены. Любовь к старому другу, к ученику, который сам учил Ахкеймиона, к голосу, наполнявшему душу бесчисленными прозрениями. Страх перед будущим, страх перед хищным безумием, готовым поглотить их всех. Ликование из-за мгновенного уничтожения врага.

Горечь. Надежда.

И благоговение... Благоговение прежде всего.

Глаза людей — это лишь пустые дырки. Никто не знал этого лучше, чем адепты Завета. Все книги, даже священные писания — гоже дырки. Но поскольку люди не могут видеть незримого, они см итают, что видят все, они путают небеса и мелкие неприятности.