Роберт Сальваторе - Древнейший Страница 18

То, что эта улыбка не смогла привлечь на их сторону вождя Данамаргу, говорило о многом: о власти старца Беддена и еще больше — о расстановке сил в войне.

— Что ж, дадим старцу Беддену бой, которого он желает, — произнесла Гвидра, устремив взгляд на юг. — И сами выберем место сражения.

— Армия состоит из переселенцев, — пробормотал Доусон.

— Думаю, пора хонсейцам обратить взор на гостеприимный и прекрасный север, — кивнула дама. — Доходят слухи, что Палмаристаун стал прибежищем крыс и прочего сброда. Еще поговаривают, что часовня Абеля принимает беженцев. А у нас столько земли не хуже, чем в других областях залива Короны, готовой принять всех, кто ищет лучшей доли.

— Все мужчины на войне, потому и деревни пустуют, если только их не сровняли с землей, — напомнил Доусон, но Гвидра не смутилась.

— Такова жизнь, — отозвалась она. — Те, кто придет сражаться за Гвидру, будут отстаивать и свой завтрашний день. Оставшись на юге, они неминуемо попадут в армию либо Делавала, либо Этельберта. Каков бы ни был исход той войны, разве семьи этих солдат в чем-то выиграют? Ни в Палмаристауне, ни в любом другом городе ничего не изменится. Эти помещики — два сапога пара. Они воюют только за собственную выгоду, а никак не ради процветания или безопасности народа. А здесь собрались враги моей армии — гоблины и ледниковые тролли.

— И люди, — заметил Доусон.

— Варвары, — поправила Гвидра. — Какие же они собратья народу Хонсе? Нельзя так называть и тех, кто при малейшей опасности переметнулся во вражеский город.

По всей видимости, у Доусона не осталось возражений.

— На заливе штиль, корабли ждут, — Гвидра глядела на него в упор и победоносно улыбалась.

— В часовню Абеля?..

— Неплохо было бы начать с нее, — заметила Гвидра. — Там знают о нашем положении и не позволят, чтобы Бедден безраздельно властвовал над Вангардом. Пусть они направят вас в города, где еще не успели побывать вербовщики Делавала.

— Если владыка Делавал прознает о том, что я краду людей у него из-под носа… — забеспокоился Доусон.

— А мы ему не скажем!

Воин беспомощно улыбнулся. Когда леди Гвидра принимала решение, переубедить ее было нелегко.

— Они отзовутся, — заверила его она. — У тебя получится их убедить.

Доусон Маккидж прекрасно знал, что стоит за этим «убедить», но, еще раз оглянувшись на останки Тетмола, от которых бросало в дрожь, не раздумывая выбрал из двух зол меньшее. Требовалось серьезное подкрепление, чтобы эта проклятая картина как можно реже представала бы перед ним.

Он снова упал. В четвертый раз. Кадайль бросилась на помощь, но Брансен упрямо отмахнулся. Дрожа и дергаясь, он сумел сперва перевернуться на живот, затем встать на колени. Сочувственный и взволнованный взгляд, которым обменялись Кадайль и Каллен, весьма раздосадовал молодого человека, однако он не подал виду.

Они держали путь из Делавала по дороге, ведущей на северо-северо-запад, вдоль величественного водного пути, недавно переименованного в Мазур Делавал. Северо-восточный берег реки считался цивилизованным, но дорога, вернее сказать — колея, никак не соответствовала этому эпитету. В районе, не тронутом войной, всего в трех днях пути от столицы они шли по неровному, грязному месиву, которое трудно было назвать дорогой. Этот путь, испещренный узловатыми корнями больших ив, мог сбить с толку даже самого осторожного путешественника, что уж говорить о Брансене, давшем себе слово не вынимать душевный камень из кармана; для Брансена каждый шаг превращался в настоящее испытание мужества.

Встав на четвереньки, чтобы отдохнуть и перевести дыхание, Брансен боролся с желанием воспользоваться самоцветом. Молодой человек заметил перед собой красную лужицу и тут только осознал, что во время последнего падения расквасил себе нос и вдобавок разбил губу. Он стал отплевываться. Изо рта полетели кровавые брызги.

Подошедшая Кадайль коснулась его спины, и Брансен напомнил себе о том, что она любит его и, конечно, беспокоится.

— Может быть, на сегодня достаточно? — тихо спросила она.

Муж попытался было возразить, но ничего не выходило.

Он сплюнул кровь, потянулся к карману и наверняка снова упал бы в грязь, если бы Кадайль не подхватила его. Она взяла его за непослушную руку и помогла закрепить самоцвет на лбу.

— Мы едва покрыли две мили, — наконец произнес Брансен настолько четко и уверенно, что сам подивился разнице.

— И еще пять надо постараться успеть пройти до захода солнца, — не сдавалась Кадайль. — Если ты повредишься, то нам не одолеть и мили.

Брансен окинул ее сердитым взглядом.

— Я понимаю, — прошептала Кадайль. — Знаю, что ты скажешь, и не стану делать вид, что у меня есть право с тобой не согласиться. Но прошу тебя, любовь моя, умерь свой пыл. Ты истязаешь свое тело больше, чем оно способно выдержать. Если ты сломаешь ногу, потребуется кое-что посерьезнее душевного камня. Что тогда прикажешь делать нам с мамой?

— Не могу больше терпеть это существо по прозвищу Цапля, — ответил Брансен.

— А я могу.

Не отнимая ото лба самоцвет, молодой человек с невероятным проворством вскочил на ноги. Теперь он был Разбойником, жуликом, который мог взобраться по ненадежным камням замковой стены, бросить вызов лучшему бойцу владыки и одержать победу.

Стоило ему убрать камень, как он снова зашатался, но справился с собой и жестом велел перепуганной Кадайль не приближаться. Положив самоцвет в карман, Брансен двинулся дальше.

Он сделал шаг, неловкий и дрожащий, покачнулся, едва устоял на ногах, но сумел оглянуться на Кадайль, которая, как и ее мать, нахмурившись смотрела на него.

Тогда Гарибонд трясущейся рукой в очередной раз потянулся за драгоценным амулетом и вынул его вместе с черной шелковой косынкой, которой он обычно закреплял камень на лбу.

— Просто мне не хотелось заканчивать неудачей, — объяснил он, повязывая косынку и натянуто улыбаясь.

Кадайль и Каллен стало очевидно, что он уступил исключительно из уважения к ним.

— Я буду терпелив настолько, насколько смогу, — пообещал он жене.

Несмотря на расстройство, слова его были искренни.

— Я люблю тебя, — сказала Кадайль.

— И с камнем, и без камня, — добавила Каллен.

Брансен облизнул окровавленную губу, удивляясь, как ему удается быть одновременно таким везучим и таким несчастным, как он может в одно и то же время благословлять и ненавидеть целебную магию своего самоцвета. Душевный камень избавил его от немощи, сделал полноценным человеком, если не сказать — героем. Но тот же самый амулет поработил его, поймал в ловушку.