Циклоп - Олди Генри Лайон Страница 18

— Я пошутил, — быстро сказал Вазак. — Насчет лопаты.

— А насчет заступа?

— Тоже. Я открою.

— Вот и славно. Я жду.

Капюшон вернулся на прежнее место. Рукава упали к запястьям. Одеревенелость — так называл это сам Амброз, и те свидетели, кому удалось остаться в живых — быстро покидала мага. Желая поторопить возвращение Амброза в естественное состояние, Вазак упал на колени. Бормоча невнятицу, он зачерпнул горсть снега и начал перетирать снег в пальцах. Вопреки ожиданиям, снежинки не таяли. Вскоре толстяк держал целую пригоршню синеватого, как кожа покойника, песка. Песок ворочался, вспухал неприятными пузырями. Выкрикнув: «Нар'гха! О нар'гха!..», Вазак набил себе полный рот песка. Потекли синие, дурно пахнущие слюни. Толстяк жевал, давился, мотал головой — и наконец выплюнул длинную, искрящуюся ленту. Она без остатка всосалась в сугроб под яблоней, и сугроб почернел, становясь могильным холмиком. Миг, и холм растекся по земле, наливаясь стеклянным блеском. Стало видно, что лежит под рукотворным окном, локтей на пять-шесть вглубь. Тело, похороненное без гроба, было завернуто в саван. На саван пошла занавеска или покрывало с кровати. Вазак захрипел, и в том месте, где пряталось лицо покойницы, саван расползся гнилыми нитями.

— Красотка, — кивнул Амброз. — Никаких сомнений.

— Рыжая…

Слюни все еще текли изо рта Вазака. Он наклонился вперед, словно хотел схватить покойницу в объятья — и отшатнулся, крича от испуга. Саван зашевелился. Казалось, Инес ди Сальваре намеревается встать из-под мерзлой земли. Треснула ткань, наружу высунулась кость, плотно обтянутая кожей — часть плеча, или ребро. Кожу густо покрывала рыжеватая щетина. Тело ворочолась, принимая самые странные очертания. Скованная землей, тугой от холода, вот уже неделю как мертвая, Красотка продолжала мучиться метаморфозами — не осознавая угасшим рассудком, что творится с плотью. Так, если верить лекарям, у обычных людей после смерти продолжают расти ногти и волосы.

Вазак упал ничком. Заколотил руками и ногами, крича уже не от страха — от вожделения. В силах сделать землю прозрачным стеклом, ученик Талела Черного не имел силы разбить это лже-стекло, прорваться к шевелящейся покойнице. Тут и впрямь понадобились бы заступ и лом. Но вид смерти, полной движения, опрокинул Вазака в пропасть безумия. Он грыз землю, срывал ногти, пытаясь расковырять дорогу вниз; шептал слова, от которых даже Амброза пробирал озноб, и плакал от их бесполезности. Жирная, бесформенная каракатица; вместилище противоестественной страсти.

— Хватит, — велел Амброз.

Яблоня над могилой зазвенела, словно была покрыта бронзовой листвой.

— Хватит, я сказал!

Вазак опомнился. Шапка сползла набок, плащ был мокрым и грязным. Чулки прорвались на коленях. Страшен и смешон, толстяк хрипло пыхтел. Он не жалел, что поддался на уговоры Амброза и потащился по морозу к Красоткиной башне. Ежедневно сталкиваясь с вещами, от которых палача, и рыцаря, и мясника прошиб бы холодный пот, Вазак очерствел, закостенел душой. Мир сделался черно-белым, чувства притупились, и не было оселка — заточить лезвие души. Никто не догадывался, что за яркое переживание, подобное нынешнему, толстый Вазак готов лизать благодетелю ноги.

Что, впрочем, не помешало бы Вазаку уложить благодетеля в гроб.

— Закрывай, — велел Амброз. — Насмотрелись.

И вдруг шагнул вперед:

— Нет, погоди…

Брезгливый по натуре, любитель маленьких удовольствий, скрашивающих жизнь, Амброз мог, когда надо, вглядеться и в живот трупа, полный червей. Сейчас его интересовало маленькое тельце, захороненное в ногах Красотки. Сипуха, крылатая тварь. Как же Инес звала птицу? А, вспомнил: Дура. Славная кличка. Последние двадцать лет Амброз обходил стороной башню Инес, но чутко прислушивался к сплетням о Красотке. Он не знал, что сипуха сдохла в тот миг, когда перестала дышать ее хозяйка. Не знал он и того, что любимицу погребли вместе с Красоткой. Но ему была известна история превращения табакерки. Красотка часто рассказывала знакомым о прошлом Дуры, доверху полном нюхательного табака. Знакомые же без стеснения трепали об этом на всех перекрестках. Чем не повод посмеяться? Маг и теперь бы улыбнулся, да его слишком увлекло изменение, которое он ясно видел.

Дура опять становилась табакеркой. Ну да, ноги превратились в резные ножки, и крылышки каменеют яшмой. Скоро голова обратится в крышку, и сипуха уменьшится до первоначальных размеров. Он не знал, что происходит, почему мертвую Красотку крючит от изменений, а дохлая сипуха вместо того, чтобы закоченеть в мерзлой земле, возвращается в исходное состояние. Но Амброз доверял своему чутью, которое еще ни разу не подводило хозяина. Смотри, приказывало чутье. Запоминай. И не сомневайся: дело пахнет жареным.

— Уходим, друг мой, — бросил он Вазаку.

— Домой? — с надеждой спросил толстяк.

— Нет, домой рано. Я знаю одно полезное местечко…

— Почему я хожу за тобой? — Вазак нахмурился, демонстрируя явное нежелание повиноваться. Его натура, оскорбленная властным поведением Амброза, требовала хотя бы видимости реванша. — Таскаюсь по холоду, задубел весь… Вот скажи мне: почему?

Реванша не вышло.

— Потому что я так хочу, — спокойно ответил Амброз.

2.

Харчевню «Лысый осел» жгли, наверное, раз сто. Большей частью это случалось из-за разгула посетителей, изредка — по нерадивости стряпухи, колдующей у строптивой печки; трижды огонь имел магическую природу. Еще в харчевню била молния, прошлым летом. Случалось, пожар не приносил большого ущерба. Тогда благодарили Митру за милость. Бывало же, что от строения оставались курящиеся угольки. Тогда Митру благодарили за то, что дал людям уйти из огня живыми. Когда в углях дымились трупы, Митру все равно благодарили: спасибо, что не мы. И с упрямством, достойным осла, изображенного на вывеске, отстраивались заново.

Хозяева здесь были лысые и с характером.

— Туда, — указал Амброз в угол. — Там свободно…

Окунувшись в чад и гомон, купаясь в ароматах жареного мяса и вони застарелого пота, расталкивая пьяных и обходя трезвых, маги пробрались в дальний угол. Амброз кинул плащ на лавку и сел поверх, умостив локти на столешницу. Вазак устроился напротив, морща нос. Ему хотелось есть, но толстяк боялся, что станет маяться животом после здешних блюд. Вокруг, к великому раздражению Вазака, как жернова на мельнице, работали мощные челюсти гостей, перемалывая горы пищи. Свиную голяшку с луком. Бараньи ноги, запеченные с чесноком. Грузди в сметане. Каплунов, фаршированных брусникой. Лещей вяленых, лоснящихся от жира. Гречневую кашу с телячьими мозгами. Гороховую похлебку с копченостями. Жареных карасей. Вазак успел возненавидеть мир сверху донизу, когда рядом с их столом возник сам хозяин, с первого взгляда определив меру уважения, которую он проявит к почтенным особам.

— Чего изволите?

Эти слова хозяин произносил в особых случаях. Куда чаще он сперва требовал показать деньги. Для тех же, кто показывал, а после норовил исчезнуть, не расплатившись, хозяин — человек, что называется, представительный — припас увесистую дубинку, утыканную поверху гвоздями. Дубинку он звал Умницей, и любил больше жены. Обычно он носил Умницу за поясом, под рукой. Сейчас же хозяин передвинул ее за спину, в знак почтения. И сгибался в поклоне изящней лакея: иначе гвозди Умницы больно кололи в поясницу.

— Принеси-ка нам, любезный… — начал было Амброз.

Но Вазак перебил его:

— Голяшку! Голяшку неси! Карасей! Кашу! Баранину…

— Понял, — кивнул хозяин. — Довольны останетесь.

— …горячего молока с вином, — закончил Амброз.

— И «кодлу»! — Вазак оставил за собой последнее слово. — С огня!

Заказ объявился так быстро, что впору было поверить: хозяин с неделю ждал магов, ждал и готовился. Зубы Вазака, вычерненные и заостренные с концов, хищно вцепились в здоровенного карася — и захрустели хребтиной. Затем пришла очередь голяшки. Время от времени толстяк, шумно фыркая, отхлебывал «кодлу» — подогретую смесь вина и пива, куда добавили яйца, сливки и сахар, а напоследок сунули раскаленную кочергу. Амброз есть не стал, прихлебывая молоко, створоженное вином с пряностями, и оглядываясь по сторонам с нарочитой рассеянностью. Не то чтобы маг кого-нибудь боялся — просто знал, какая публика кутит в «Лысом осле». В заведениях подобного сорта к соглядатаям относятся скверно.