Норман Хьюз - Месть волчицы Страница 19

Неожиданный шорох, низкое гудящее монотонное пение… и с шести сторон к чаше выходят, скользят призрачные белые тени. Каждая из них словно светится собственным светом, и фигуры эти — единственное, что можно разглядеть в кромешной тьме. Единым движением вскинув руки, расплескав широкие рукава, они начинают странный замедленный танец, причем движения его кажутся столь болезненно вычурными, что на них почти неприятно смотреть. Однако Соня вскоре обнаруживает, что не в силах отвести от них взор.

Это Халима и еще пятеро ее прислужниц, имен которых Соня не знает. Впрочем, в Логове жриц Волчицы вообще мало кто знает по именам, по крайней мере, из обычных воинов. Больше того, Соня едва ли взялась бы отличить их одну от другой, все они кажутся ей похожими, невысокие, хрупкие, и в то же время с какой-то опасной затаенной силой, приглушенной. И лишь изредка сквозящей в прозрачных голубых глазах.

Но сейчас глаза их полуприкрыты, они движутся, словно во сне, совершая свой таинственный ритуал, и в какой-то момент Соня понимает, что движения их почти полностью повторяют пляску языков пламени в мраморной чаше.

Ритм танца ломается. Поочередно жрицы вскидывают руки и внезапно словно ныряют в огонь, оставляя там внутри что-то белое, ослепительно сияющее, отчего пламя вспыхивает каждый раз с новой силой, сыпля снопами алых искр. Оставив свою ношу в огне, женщины поочередно отходят, и тьма тут же поглощает их. Последней дароприношение совершает Халима, затем разворачивается… и взор ее на несколько мгновений упирается прямо Соне в лицо, так, что ту невольно пробирает дрожь. Но тут же все проходит. Соня едва успевает моргнуть… и когда она открывает глаза, огонь ровно горит в чаше и вокруг него нет ни души.

Но теперь появляется музыка. Точнее не музыка даже, а некая странная какофония, состоящая из ударов большого храмового гонга и нескольких других поменьше, перезвона бронзовых колокольчиков и еще каких-то ударных инструментов, каждый из которых отбивает ритм в своем собственном темпе. Музыка сия, если можно ее так назвать, кажется отталкивающей и завораживающей одновременно. Соне стоит огромных усилий удержаться на месте, ибо все тело ее в этот миг, подчиняясь равномерной пульсации, само рвется к движению.

Но откуда-то она знает, что сейчас — не ее время, что нужно сидеть неподвижно, из последних сил побелевшими пальцами хватаясь за тонкую циновку на полу.

Какое-то движение вокруг… Она не видит лиц, но поочередно, подчиняясь манящему зову, рядом с Соней начинают подниматься фигуры — и одна за другой устремляется к огню.

Рокот храмовых барабанов внезапно делается нестерпимым. Он накатывает, подобно приливной волне, заполняя ее тело без остатка, словно вода — пустую раковину. Она уже не владеет собой. Вместо пульсации крови в ее жилах этот мерный непрекращающийся рокот. Он управляет ее руками и ногами, заставляет подняться-двинуться вперед...

Она идет, запрокинув голову, не видя перед собой ничего, кроме тьмы. Какофония звуков по-прежнему бьет в уши, угрожая разорвать на части черепную коробку. Но лишь одна нота ведет ее, подобно зову. Вечному зову природы, тому же, что заставляет устремляться в пламя крохотных мотыльков-однодневок. Она сама сейчас — всего лишь рыжая бабочка, которая не может, не в силах свернуть с намеченного пути.

Вот она уже у самой чаши. Мраморный, украшенный позолотой и изображениями рун, бортик больно врезается в живот, когда она, по-прежнему повинуясь необъяснимому колдовству, перегибается через край, устремляясь вперед и вниз, — в жарко распахнутый, пылающий зев огня.

Пламя не обжигает, но сейчас у нее нет мыслей, нет способностей к удивлению. Языки пламени словно бы отступают, отшатываются, ускользают из-под рук, и она стремится склониться еще ниже, достигнуть дна чаши, которое неожиданно начинает казаться неимоверно далеким, как вдруг… что-то начинает с силой тянуть ее к себе, словно какая-то прочная нить, уводящая прямо в ладонь — и эта нить натягивается сейчас, манит за собой, увлекает на дно полыхающей чаши, туда, где без всяких угольев или древесных щепок зарождаются багровые огненные языки.

Теперь они покорно лижут ей руку, словно подталкивая к избранному месту. Пальцы тянутся вперед и, внезапно нащупав искомое, стискиваются жадно, вцепившись, как нищенка в горбушке хлеба.

Торжествующе вскинув руку, Соня выпрямляется — и понимает, что колдовству пришел конец. Тьма, давящая и угнетающая, что заполняла доселе зал Храма, отступает, и теперь она ясно видит всех — тех, кто подобно ей самой, пришел решить свою судьбу к рунному Оракулу. Здесь дюжина ее собратьев-воинов, жрицы — помощницы Халимы, еще какие-то люди в отдалении у колонн. Впрочем, Соня лишь окидывает их беглым взглядом, не обращая особого внимания ни на людей в храме, ни на пышную торжественную обстановку обряда, не вслушивается она также и в перезвон храмовых гонгов и колокольцев, которые из навязчивой, сводящей с ума какофонии, превратились в едва слышный шорох где-то на границе сознания.

Она смотрит на руну у себя на ладони. Точнее, это даже не руна… просто небольшая квадратная костяшка светло-желтого цвета, прохладная, словно она и не побывала в огне, а на ней — высеченный и смазанный чем-то красновато-бурым рисунок-

Соня смотрит на кость и не может отвести от нее взгляда. Существо, кровью изображенное на поверхности, смотрит на нее в упор, пугающе-реальное, и как будто даже приветственно скалится. И внезапно все вокруг исчезает, и лишь этот крохотный квадратик остается перед глазами, а затем разрастается, ширится, превращаясь в слепящий, полный яркого света выход из тьмы туннеля. Не задумываясь, Соня делает шаг вперед.

И оказывается в совершенно ином мире, неизмеримо далеко от уютной вселенной Логова. Здесь круговерть лиц и фигур, все в непрестанном движении, и она не может толком уловить, знакомы ли ей эти люди, что толпятся, ежесекундно меняясь, вокруг нее. Некоторые тянут к девушке руки, другие, напротив, отталкивают ее, третьи проходят совершенно равнодушно. Ей неведомо, кто они, да впрочем, она не желает этого знать. Она как будто ищет кого-то здесь, в этой пышно украшенной зале, где сейчас, похоже, проходит то ли некий прием, то ли бал, то ли какое-то торжество.

Ноги сами несут Соню вперед. Она не знает, куда идет и чего ищет, но полностью отдается на волю этому странному притяжению, — точно так же, как перед этим шла к огню, влекомая биением гонга. Люди по-прежнему мелькают вокруг. Женщины в пышных многослойных одеяниях, с лицами, прикрытыми полупрозрачными вуалями всех оттенков радуги, с высокими головными уборами, украшенными фигурками диковинных животных… Мужчины почти все в черном, но в одежде, богато украшенной шитьем и самоцветами. У каждого на поясе кинжал, и видно, что для владельцев, именно эта деталь одежды — предмет наибольшей заботы и похвальбы. Никогда прежде Соне не доводилось видеть столь вычурно украшенного оружия. Рукояти в форме птичьи крыл, бегущие львы на ножнах, хоровод каких-то диковинных рыб… впрочем, все это привлекает ничуть не больше внимания, чем лица этих людей. Она ищет кого-то одного, и не может никому и ничему позволить отвлечь себя.