Алексей Пехов - Созерцатель Страница 20

– Они не были там, где были мы с тобой. Не стучали зубами от холода, не закапывали непроснувшихся товарищей в снег, не резали глотки искирам и не жрали последнюю банку тушеной говядины одной ложкой на пятерых. Они ни черта не знают. А потому не имеют права осуждать ни меня, ни тебя, ганнери. В общении с такими людьми стоит лишь соблюдать видимую часть приличий, и никто никого никогда не осудит. Ты не тот мальчишка из бедной семьи, который навсегда сбежал из дому, сказав прости-прощай побоям папаши-пропойцы. Во всяком случае, пока сам не покажешь им это.

Могу заверить, что нынешний глава Апелляционного комитета Палаты лордов был тогда прав. В последующие годы я не раз и не два оказывался в высшем свете, помогая решать проблемы аристократов, и всегда соблюдал правила поведения, которые они так ценили. Порой это спасало от множества проблем, облегчало мою работу и приводило к новым знакомствам.

Как сейчас, например.

В чайной комнате наливали еще и кофе, привезенный откуда-то с юга Малой Плеяды. Он был хорош, и его яркий карий цвет бодрил ничуть не хуже зябкого туманного утра Хервингемма. Через час мы должны были достигнуть Риерты, и я, опустошая вторую чашку, продолжал неспешную беседу с пассажиром палубы «А».

Джейк Осмунд Вильям Третий был уроженцем Конфедерации Отцов Основателей, откуда-то из южных штатов. Он сел в Пьентоне, сразу наполнив палубу первого класса громким, непривычным говором, оглушительным хохотом и внезапными ругательствами, от которых светские дамы демонстративно морщились и смотрели на конфедерата как на дикого фермера.

Высоченный, краснолицый, с пушистыми усами и аккуратной бородой, он не замечал чужого недовольства и по вечерам горланил песни на прогулочной палубе, заставляя своего раба-негра подыгрывать ему на банджо. Когда стюарды просили господина быть потише и не мешать другим пассажирам, он возмущался и рычал, точно лев (на которого, кстати говоря, был чем-то похож):

– Я, черти вас драть, купил чертов билет и имею право петь эту чертову песню хоть в чертову полночь! Блади[27] Иисус и все его женщины! И вы называете мою страну непросвещенной, а конституцию Отцов Основателей, разрешающую белому человеку иметь в собственности черных дикарей, варварской?! Где же тут чертова свобода, если я не могу спеть?! Давай, Олауда! Играй сначала! Эти грубияны испортили отличную песню.

Его друзьями были извечная сигара (пускай и незажженная в целях воздушной безопасности) и всенепременная бутылка «Дикого Волстеда». Вливал в себя он этот бурбон в невероятных количествах, но, что характерно, пьянел мало. Разве только его голос с каждым стаканом становился все громче, и мне казалось порой – когда Осмунд хохочет, начинают дребезжать панорамные стекла.

Он каждые десять минут протягивал бокал, чтобы молчаливый раб наполнил его.

Да, эпоха у нас просвещенная, но в некоторых местах – все еще остающаяся глубоко в средневековье. Передо мной сидел богатый человек, в хорошем костюме для путешествий, в клетчатой рубашке из тончайшего шелка, в стетсоне[28] по цене двухмесячного жалованья рабочего. Он рассуждал о том, что в Республике сейчас делают лучшие мотоколяски и неплохо бы купить такую для соревнований, что балет из Рузы выступал на Восточном побережье с невероятным успехом, что алавиты считаются превосходными астрономами и…

И в то же время для него было совершенно естественно иметь в собственности почти тысячу человек другого цвета кожи, у которых нет никаких прав.

Западный континент вечно шел не в ногу со всеми остальными. И то, что было дико для нас, для них считалось совершенно естественным. Сейчас он как раз возмущался, отчего пассажиры не одобряют порядки его страны, находящейся на другом конце океана.

– Я будто не на палубе «А», а в дебрях чапараля[29], Итан. И в нем затаились краснозадые дикари. Едва зазеваешься – прощай скальп!

– Здесь Старый Свет, и дене[30] тут редкие гости.

– Не притворяйтесь, что вы меня не поняли. Это молчаливое порицание моего образа жизни я чувствую кожей. Ха! Просто потрясающе! Можно быть чертовски богатым, но какой-нибудь обедневший баронет из Королевства все равно смотрит на тебя, словно ты пришел из ночлежки. Меня не считают равным, словно я не белый человек.

Я развел руками, показывая этим, что удивляться подобному, по крайней мере, странно.

– Многие не одобряют традиций вашей страны. До войны с этим мирились, но после нее мир слишком сильно и слишком быстро изменился. С появлением мотории Западный континент стал гораздо ближе, а чужих глаз у вас – больше. То, что раньше казалось далеким, теперь стало довольно реальным.

– Пфф! – Он слишком энергично взмахнул бокалом, и бурбон выплеснулся ему на руку, но Осмунд этого словно и не заметил. – Война! Когда Отцы Основатели помогали вам сдирать бобровые шкурки[31] с искиров, вы не жаловались и не морщили нос! Принимали помощь и просили добавки. Углем, золотом, пулями, кораблями и людьми. А теперь только и делаете, что неодобрительно кривитесь и покушаетесь на нашу, за два последних столетия ставшую традиционной, собственность. В каждой центральной газете обязательно какой-то писака упомянет о том, что у нас следует отобрать негров. А писаки, как мы знаем, пишут лишь то, что одобряет правительство.

– Вам не кажется, Осмунд, что люди не должны быть собственностью?

Он посмотрел на меня с печалью:

– Люди всегда являются чьей-то собственностью. Свобода в нашем обществе лишь иллюзия! Приятная, куда уж деваться, не стану этого отрицать, но иллюзия. Все, начиная от мальчишки-газетчика и заканчивая вашей королевой, – принадлежат кому-то. Родителям, мужу, фирме, армии, прихожанам, церкви, газете, стране, пароходной компании или самому дьяволу! Но им всем дался именно мой чертов раб! Что вы на это скажете?

Я отхлебнул крепкого кофе, посмотрел на бесстрастное лицо негра, стоящего за спиной конфедерата.

– Ваши слова, Осмунд, всего лишь риторика. Не обижайтесь, – попросил я, видя, что он собирается возразить. – То, что вы называете собственностью, – это долг, вера, брак, желание заработать, в конце концов. Свободное решение. Никто не убьет священника потому, что он подал холодным суп. Никто не высечет газетчика за то, что тот собрал мало сахарного тростника. Не поставит клеймо на лоб полковнику за побег с плантации и не продаст жену, точно вещь, на невольничьем рынке.

Мой собеседник вздохнул:

– Полковнику поставят клеймо на лоб за побег с поля боя, а скорее и пустят в этот лоб пулю за, как у вас принято выражаться, столь нестерпимый «поступок»… Старый Свет, черт бы вас всех побрал! Откуда вообще вы берете эти блади-истории? Из газет? Такое не практикуется уже лет сорок. Нет, я, конечно, не отрицаю, выродки есть в каждой стране, и моя в этом смысле ничуть не лучше вашей. Где-нибудь в Айвори[32], на границе с Мертвой пустыней, каких только людей не встретишь. Есть и те, кто обращается с рабами хуже, чем с собаками. Там дикий край, пограничные земли, и всякое случается.