Изгнанники Зеннона - Алина Брюс Страница 24

Я пыталась вспомнить каждое слово, произнесенное дядей и сегодня, и тогда, перед помолвкой. Что, если дело было не в гордости? Что, если таким образом дядя пытался меня… защитить?

О каких таких опытах он проговорился полтора месяца назад? Что со мной в действительности не так? Я вспомнила его странные сбивчивые слова об узких тропах и широкой дороге Закона и о псах Зеннона. Что дядя пытался этим сказать?

От размышлений меня отвлек звук открываемой двери. В камеру зашла надзирательница с суровым, словно высеченным из азонита лицом. Она принесла с собой табурет и велела мне сесть лицом к стене. Я не осмелилась ни о чем спросить и села, застыв от страха. А когда услышала лязг ножниц, вздрогнула.

Она собиралась меня остричь.

Я до крови закусила губу и за всё время, что меня стригли, не проронила ни звука. Огонек, который зажегся в моей душе после разговора с дядей, начал дрожать и гаснуть. И когда я увидела на сером холодном полу безжизненную массу волос насыщенно-медного цвета – такого же, как у мамы, – волос, которыми я так гордилась, огонек окончательно потух, и я расплакалась.

Надзирательница молча прибралась и ушла, оставив меня на кровати сжавшейся в комок. У меня даже не хватило смелости провести по оставшимся волосам рукой.

Интересно, Кинна тоже остригли?

Вздрогнув, я поняла, что совсем о нем забыла, как будто Башня Изгнания превратилась в Башню Забвения. А ведь я оказалась здесь из-за него.

Нет, не из-за него. Из-за себя. Ты ведь могла просто-напросто рассказать всё как было. Он сам хотел признаться.

Нет!

И тогда ты бы пировала сейчас дома с красавцем мужем, блистала бы диадемой в прекрасных волосах, а с утра тебя бы ждала поездка на озера, а не изгнание к Теням.

Нет!

В ярости я ударила кулаком по стене.

Я не могла осудить Кинна на изгнание. Даже если он сошел с ума и сам этого хотел. Я ударила по стене еще раз, и еще, и еще, пока руку не начало саднить.

Я всё равно не хотела этой свадьбы. И даже не прочитала положенной молитвы…

Тут я села на кровати так резко, что голова закружилась.

«Если только есть хоть какая-то возможность избежать этого, прошу, покажи мне ее», – так я молилась Дее. И она меня услышала.

Я засмеялась. Сначала тихо, потом всё громче и громче, так что у меня затряслись плечи.

Да уж, какая ирония!

Я смеялась и смеялась, не в силах остановиться, пока на глазах не выступили слезы и смех не сменился рыданием. От кинувшись на кровать, я проплакала до полного изнеможения.

Не знаю, сколько прошло времени до того момента, когда через дверцу вновь просунули поднос с едой. Есть совершенно не хотелось, как и вставать, но мне были нужны силы, поэтому я всё же заставила себя умыться и съесть всё до крошки, почти не чувствуя вкуса.

В окошко, к которому я еще ни разу не подходила, проник закатный луч солнца, озарив камеру мягким светом.

Завтрашний закат окажется для меня последним.

Вздрогнув при этой мысли, я отвернулась от окна, и тут дверь открылась – надзирательница принесла ведерко с солларами. Хотя в Башне был проведен водопровод, горячей воды здесь не было.

Набрав воды в ванную, надзирательница опустила туда соллары и ушла. Я испугалась, что, если буду вынимать их сама, ей покажется странным, что я их не усыпила. Но, к счастью, она вернулась с охапкой одежды и обувью и, проверив воду, сама вынула камни. Потом, подождав, пока я за ширмой разденусь и залезу в теплую воду, надзирательница забрала мамино платье, мое белье и туфли.

Я знала, что нельзя оттягивать этот момент бесконечно, поэтому подняла дрожащие руки и медленно ощупала голову: коснулась выстриженных боков, короткой макушки, провела по безжалостно остриженному затылку. И, притянув к себе голые колени, уткнулась в них лбом и расплакалась.

Прежней Виры Линд больше не было.

Одежда, которую мне выдали, была новой, из грубого небеленого холста. Когда я кое-как ее надела, мне показалось, что меня вывернули наизнанку – до того всё было неприятное и чужеродное, к тому же вместо юбки пришлось натянуть узкие штаны. Но мои глаза остались сухими – все слезы ушли вместе с водой.

В камере начали загораться люминарии в латунных держателях, когда та же суровая надзирательница снова принесла с собой табурет. За ней в камеру вошел Утешитель Йенар. Его небесно-голубая форма выглядела здесь так же неуместно, как прежде и мое свадебное платье, но Утешитель даже не обернулся, когда дверь за ним закрылась.

– Вы позволите?

Он поставил табурет напротив моей кровати и, подождав, пока я присяду, сел сам.

– Признаюсь, я не ожидал, что нам доведется беседовать с вами при таких печальных обстоятельствах, госпожа Вира.

Его голос, бархатный, проникновенный, обычно располагал к себе, но сейчас я почувствовала отторжение. Утешитель был единственным, кто мог помочь нам с Кинном, но не помог: потому что это было невозможно или у него не было желания? Отчего-то мне казалось, что последний вариант совсем не исключен. К тому же я много раз прокручивала в голове сцену в книжницкой, безуспешно пытаясь понять, почему Кинн так поступил, почему сжег книгу Закона, и в одном я была уверена: будь его опекун другим, заботься он о своем подопечном по-настоящему, сегодняшнего бы не случилось. Дядя сожалел о том, что не справился со своей ролью приемного отца; Утешитель – ни капли.

– Как там Кинн?

Утешитель Йенар, кажется, слегка удивился моей грубости, но с улыбкой ответил:

– Боюсь, мой мальчик был не особо разговорчив. Впрочем, как и всегда.

Я едва удержалась от замечания, что он не имеет права говорить о Кинне «мой мальчик». Утешитель словно почувствовал мое возмущение.

– Естественно, Кинн не мой сын. Но, признаюсь, мне было больно от того, что он сегодня сотворил. Он не только зря загубил свою жизнь – он вовлек в это дело вас. И только подумать когда. В день вашей свадьбы.

Его тон был полон горечи, но глаза внимательно следили за моим лицом, не упуская ни малейшего изменения. Медленно, как задубевшую от мороза перчатку, я надела маску неприступной Виры Линд.

– Он ни во что меня не втягивал.

– Нет? – Утешитель изобразил замешательство, скользнув взглядом по моим остриженным волосам. – Но