Р. Скотт Бэккер - Князь Пустоты. Книга первая. Тьма прежних времен Страница 26

– Я не надеюсь на то, что кто-то из вас осознает, насколько велики ставки. Порой я и сам устаю слышать свою болтовню про Консульт. Но на этот раз что-то не так. Я знаю, для тебя, Инрау, мучительно даже думать о таком, но твой Майтанет…

– Майтанет – не мой! Он никому не принадлежит, и именно это… – Инрау запнулся, словно смущенный собственной пылкостью, – именно это делает его достойным моей преданности. Быть может, ты прав, и я в самом деле не способен осознать, насколько велики ставки, но мне известно больше, чем множеству людей. И мне не по себе, Акка. Я опасаюсь, что это еще одна погоня за тенью.

Говоря это, Инрау покосился – скорее всего, невольно – на змей, знак шлюхи, вытатуированных на руке Эсменет. Она невольно спрятала ладони под мышки.

И тут ее непостижимым образом осенило: ведь за всеми этими событиями кроется настоящая тайна! Глаза ее округлились, она обвела собеседников взглядом. Инрау потупился. Но Ахкеймион пристально смотрел на нее.

«Он знает, – подумала Эсменет. – Он знает, что у меня дар на такие вещи».

– В чем дело, Эсми?

– Ты говоришь, Завету только недавно стало известно, что Багряные Шпили воюют с кишаурим?

– Да.

Она невольно подалась вперед, как будто то, что она собиралась сказать, лучше было произнести шепотом.

– Акка, но если Багряные Шпили в течение десяти лет сумели таить это от Завета, откуда же тогда Майтанет, человек, который совсем недавно сделался шрайей, это знает?

– Что ты имеешь в виду? – с тревогой спросил Инрау.

– Да нет, – задумчиво сказал Ахкеймион, – она права. Майтанету бы и в голову не пришло обращаться к Багряным Шпилям, если бы он не знал заранее, что эта школа враждует с кишаурим. В противном случае это было бы глупостью. Самая надменная школа в Трех Морях присоединяется к Священному воинству? Подумай сам. Но откуда он мог знать?

– Быть может, – предположил Инрау, – Тысяче Храмов это стало известно случайно – как и тебе, только раньше.

– Быть может, – повторил Ахкеймион. – Но это маловероятно. Это как минимум требует того, чтобы мы следили за ним вдвое внимательнее.

Эсменет снова вздрогнула, но на этот раз от возбуждения. «Мир вертится вокруг таких людей, как эти, а я только что присоединилась к ним!» Ей показалось, что воздух пахнет водой и цветами.

Инрау мельком взглянул на Эсменет, потом жалобно уставился на своего учителя.

– Я не могу сделать того, о чем ты просишь! Просто не могу!

– Ты должен подобраться к Майтанету поближе, Инрау. Твой шрайя чересчур умен и всеведущ.

– И что? – спросил молодой жрец с наигранным сарказмом. – Слишком умен и всеведущ, чтобы быть человеком верующим?

– Не в том дело, друг мой. Слишком умен и всеведущ, чтобы быть тем, чем кажется.

Дождь. Если город старый, очень старый, его канавы и водоемы всегда черны, заполнены вековыми отходами. Сумна древнее древнего, и ее воды черны, как смола.

Паро Инрау, съежившись и обнимая себя за плечи, осматривал темный двор. Он был один. Повсюду слышался шум воды: глухой шелест ливня, клокотанье в водосточных желобах, плеск в канавах. Сквозь шелест, клокотанье и плеск доносились стенания молящихся. Искаженная мукой и печалью, их песнь звенела в мокром камне и оплетала мысли Инрау надрывными нотами. Гимны страдания. Два голоса: один жалобно взмывал ввысь, вопрошая, отчего, отчего мы должны страдать; второй – низкий, полный угрюмого величия Тысячи Храмов, нес тяжкую истину: люди всегда едины со страданием и разрушением, и слезы – единственная святая вода на свете.

«Моя жизнь… – думал Инрау. – Моя жизнь».

Он опустил голову и скривился, пытаясь сдержать слезы. Если бы он только мог забыть… Если бы…

«Шрайя… Но как такое может быть?»

Так одиноко… Вокруг громоздилась кенейских времен кладка, уходящая вдаль, в темные залы Хагерны. Инрау сполз по мокрой стене и принялся раскачиваться, сидя на корточках. Страх был настолько всеобъемлющим, что бежать было некуда. Он мог лишь съежиться еще сильнее и рыдать, стараясь забыться.

«Ахкеймион, дорогой мой наставник… Что ты сделал со мной?»

Обычно думая о годах, проведенных в Атьерсе, в занятиях, под бдительным оком Друза Ахкеймиона, Инрау вспоминал те дни, когда он с отцом и дядей выходил далеко в море на рыбную ловлю – бывало, над морем собирались тучи, а его отец все вытягивал из моря серебристую рыбу и наотрез отказывался возвращаться в деревню.

– Ты гляди, какой улов! – кричал он, и глаза его были безумны от отчаянного везения. – Мом благосклонен к нам, ребята! Бог нам благоволит!

Атьерс напоминал Инрау о тех опасных временах не потому, что Ахкеймион походил на его отца – нет, отец Инрау был крепок и силен, его ноги, казалось, были созданы для палубы, и дух не ведал страха перед бушующей стихией, – просто богатства, которые Инрау извлекал из пучин колдовства, были, подобно той рыбе, оплачены смертельной опасностью. Атьерс казался Инрау неистовым штормом, застывшим во взмывающих к небу столпах из черного камня, а Ахкеймион напоминал скорее дядю, смиряющегося перед гневом его отца и торопящегося наполнить лодку, чтобы спасти и брата, и племянника. Он обязан Друзу Ахкеймиону жизнью – в этом Инрау был уверен. Адепты Завета никогда не возвращаются на берег, а тех, кто бросает свои сети, чтобы вернуться, они убивают.

Как можно возвратить подобный долг? Задолжав денег, можно просто вернуть заимодавцу сумму с процентами. Потому что отданное и возвращенное равны друг другу. Но так ли прост обмен, когда один человек обязан другому жизнью? Разве не обязан Инрау в уплату за то, что Ахкеймион вернул его на берег, в последний раз выйти с ним в бурное море Завета? Платить Ахкеймиону той же монетой, которую он задолжал, казалось почему-то неправильным, как будто бывший наставник просто взял свой дар обратно, вместо того чтобы попросить что-то взамен.

Инрау не раз приходилось совершать обмен. Оставив Завет ради Тысячи Храмов, он сменил горе Сесватхи на трагическую красоту Айнри Сейена, ужас Консульта на ненависть кишаурим и пренебрежительный отказ от веры – на благочестивое неприятие колдовства. И тогда, вначале, он не раз спрашивал себя, много ли выиграл этой сменой призваний.

Все. Он выиграл все. Вера вместо знания, мудрость вместо хитроумия, душа вместо интеллекта – для таких вещей не существует весов, только люди и их разнообразные наклонности. Инрау был рожден для Тысячи Храмов, и, позволив ему оставить школу Завета, Ахкеймион подарил ему все. И поэтому благодарность, которую Инрау испытывал к бывшему наставнику, нельзя было ни измерить, ни описать словами. «Все, что угодно! – думал он, бродя по Хагерне, одуревший от радости и свалившегося с плеч непосильного бремени. – Все, что угодно!»

И вот налетела буря. Он чувствовал себя крохотным, как мальчишка, затерявшийся в темном бушующем море.

«Я хочу забыть об этом! Пожалуйста!»

На миг ему показалось, что он слышит топот сапог, эхом отдающийся в переходах, но тут раздался рев Созывающих Труб – немыслимо низкий, точно шум океанского прибоя за каменной стеной. Инрау бросился через двор к огромным дверям храма, кутаясь в плащ: ливень был нешуточный. Двери Ирреюмы со скрежетом распахнулись, и на булыжный двор с пузырящимися лужами упала широкая полоса света. Стараясь избегать любопытных глаз, Инрау проталкивался сквозь толпы жрецов и монахов, хлынувших из храма наружу. Он взбежал по широким ступеням, между бронзовых змей, благословлявших вход.

Привратники нахмурились, когда он вошел. Поначалу Инрау съежился, но тут же сообразил, что он просто наследил на полу, а им теперь убираться. И больше не обращал на них внимания. Перед ними уходили вдаль два ряда колонн, образующих широкий неф, беспорядочно освещенный свисающими с потолка светильниками. Колонны взмывали ввысь, поддерживая хоры, а центральная часть потолка была столь высока, что свет ламп не достигал ее. За колоннами центрального нефа, справа и слева, было еще два ряда колонн поменьше, ограждавших малые святилища различных божеств. И все как будто стремилось куда-то, вперед или ввысь.

Инрау рассеянно дотронулся до известняковой кладки. Прохладная. Бесстрастная. Не задумывающаяся о том, какая тяжкая ноша на нее возложена. Вот какова сила вещей неодушевленных! «Даруй мне такую силу, о богиня! Сделай меня подобным столпу!»

Инрау обогнул колонну и вошел в тень святилища. Прохладный камень успокаивал. «Онкис… Возлюбленная».

«У Бога – тысяча тысяч ликов, – сказал Сейен, – сердце же у человека всего одно». Любая великая вера подобна лабиринту, состоящему из бесчисленных мелких гротов, полупотаенных мест, где абстракции исчезают и объекты поклонения становятся достаточно невелики, чтобы удовлетворять сиюминутные нужды, достаточно близки, чтобы им можно было открыто поплакаться на мелкие обиды. Инрау нашел себе такую пещерку в святилище Онкис, Поющей-во-Тьме, Воплощения, которое пребывает в сердце любого человека, вечно побуждая его брать больше, чем он способен удержать.