Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!» (отрывок) Страница 33

Мы друг друга не поняли. Да, собственно, я даже не успел узнать, как мальчишку-румына зовут. Шкура у входа сорвалась, внутрь, сгибаясь, протиснулись несколько существ и со своими обычными звуками потащили нас наружу.

Горел посреди круга из полудюжины шалашей костер — возле него был вбит в землю столб примерно в два человеческих роста. Я почему-то думал, там будет, как в книжках, круг из вопящих и ритмично лупящих по земле дикарей. Но там было только две твари — они стояли у костра и рассматривали нас.

Меня шваркнули наземь так, что захватило дух — но перевести его я не успел. Цепкая лапа — четырехпалая! — схватила меня за волосы, и я заорал от боли — меня волоком тащили дальше под злорадный хохот, потом снова бросили, и сильный толчок в плечо перевернул меня на спину. Я оказался в перекошенном положении — мешали связанные руки — и смотрел снизу вверх на «негров», втягивая воздух сквозь зубы. Румына швырнули рядом со мной. Я видел боковым зрением и его лицо — на нем был не страх, а ненависть.

— Этот новенький, — сказал кто-то, и я даже сперва не понял, кто тут говорит по-русски, — посмотрел влево-вправо недоуменно. Лишь потом до меня дошло — говорит одно из существ. — Говори, как тебя зовут?

— Олег, — кашлянул я. Сверху опустился ассегай и уперся мне в живот. Я непризвольно напрягся, с ужасом ощущая сосредоточенную на кончике острия смертоносную тяжесть.

— Хорошо, — наклонила увенчанную перьями голову тварь. — Где твои товарищи?

— Я… — мне пришлось сделать над собой усилие. — Я один.

— Хорошо, — снова кивнула она. Я поразился: неужели поверила?! Тварь что-то скрежетнула тем, которые притащили нас. Меня подняли, развязали руки и, швырнув к столбу, вновь связали — но уже подвесив меня на какой-то крюк в 20–30 сантиметрах от земли за связанные сзади руки. Больно почти не было, но ремень ощутимо врезался в кожу. — Ты сейчас посмотри, — голос звучал почти дружелюбно. — А потом ночку подумаешь. И утром поговорим как следует.

Он взмахнул ассегаем, еще что-то крикнул. Остальные вздернули румынского мальчишку, вцепились в него…

Я зажмурился. Так, что перед глазами поплыли стремительные хороводы огней. Но все та же странная тварь, подойдя сбоку, сказала: «Смотри!» — и насильно подняла мне веки, безжалостно прижав их пальцами. Я попытался мотать головой, но еще кто-то, придвинувшись сзади, зажал мою голову ладонями.

Стыдно, наверное, об этом говорить, но я не мальчишку жалел, а был в ужасе при мысли, что подобное может произойти со мной. Я не плакал и ничего не говорил, только тянул воздух широко открытым ртом…

…Одна из тварей присела над румыном, доставая метательный нож. Примерилась и начала резать горло.

Я был бы очень рад потерять сознание. Только не получалось. Мальчишка с бульканьем колотил по земле ногами. А та, что держала меня, спокойно и доброжелательно сказала:

— Ну, ты подумай. До утра.

Вывернутые руки уже не болели — они онемели, и временами мне казалось, что я вишу в воздухе как-то сам по себе. Но я мучился даже в те минуты, когда терял сознание (или засыпал?).

Сильнее любой боли меня мучило ее ожидание.

Оно было полным и безнадежным, это ожидание, — как черный туннель, в конце которого не свет, а пламя… но не идти в него нельзя, это от тебя не зависит. У меня было хорошее воображение — и сейчас, ничем не удерживаемое, но затуманенное мучениями, оно выстраивало — и наяву, и во сне — вереницы тех пыток, которые ждут меня с рассветом.

Никто меня не спасет. Вот это все, это конец, наступает мое последнее утро, вместе с которым придет такая боль, которой я в жизни не знал.

Да и что я вообще знал в жизни?! Сколько ее было, той жизни?! Я заревел — тихо, но безнадежно, весь подергиваясь, и слезы вымывали из меня остатки мужества.

Когда они придут утром — я заору, я им все скажу! Я на колени упаду, я просить, умолять буду, я на любые вопросы отвечу, я… я сам им зад подставлю, только бы не мучили — ведь нельзя же от человека требовать, чтобы он был героем в четырнадцать лет! Я не хочу! Да нет, я просто и не смогу, как эти разные пионеры-герои! Я же все равно «расколюсь», только перед этим вытерплю много боли — зачем же мучить себя?!

Я вспомнил, как во время игры в войну — не так уж давно, вот ужас-то?! — меня тоже захватили в плен и только собирались сделать «велосипед», а я уже был готов рассказать все… и только появление Сани с его «зондеркомандой» меня спасло…

Ну боюсь я боли! Боюсь!!! Что теперь?!

Я снова начал плакать. Я не плакал давно и считал себя — вроде бы заслуженно — выдержанным и спокойным парнем. Вот они — мои выдержка и спокойствие, чего они стоят!

Я тихонько завыл от ужаса — даже крох стыда, и тех не осталось. Слышат? Да пусть слышат! Мне страшно! Я жить хочу!..

…Когда я в очередной раз пришел в себя — было утро, и я почувствовал, что дрожу мелкой дрожью. То ли от холода, то ли от страха, а скорее — и от того, и от другого. А еще от взглядов двух убранных белыми перьями и султанами тварей, стоявших рядом со мной.

На миг я увидел себя их глазами — с опухшей от слез рожей, со взглядом, в котором остался только ужас, с подтеками на лице, висящего на скрученных руках, как сосиска. Сейчас как раз и было самое время — заорать, что я все скажу, и начать говорить. Ничего иного они от меня и ожидать не могли — за несколько ночных часов мои собственные мысли скрутили меня, как мокрую тряпку, смяли в бесформенный комок.

И я уже почти услышал свой истеричный, тоже заплаканный, срывающийся голос, выкрикивающий ответы на вопросы, которых мне еще не задали даже.

— Таким ты мне больше нравишься, — удовлетворенно сказала одна из тварей, и я узнал ту, которая допрашивала меня вчера. — Весь в соплях и слезах и думающий уже только о том, как больно будет и как бы этого избежать. Ведь так, а?

Как чисто говорит, даже странно, краем сознания мелькнула мысль. Я кивнул — кого тут обманывать?

— Говорить будем? — У твари была усмешка — не их оскал, а именно усмешка победителя. Она еще ничего не спросила, я еще ничего не сказал — но она уже победила.

Презирая себя, я кивнул.

— Не слышу? — угрожающе спросил он.

— Буду, — буркнул я. Презрение жгло глаза, выжимая из них слезы, но я знал, что, если отказаться — будет боль, и презрения не останется, останется только страх… — Только не убивайте, — добавил я и заплакал снова, стараясь вытереть слезы о плечо.