Дункан Мак-Грегор - Владычица небес Страница 33

— Ты смел и решителен, ты великолепен и силен, о горный орел…

— Но! — Конан поднял ладонь, с брезгливостью останавливая этот поток лести. Досада, охватившая его в первый же вздох, разрасталась, заполняя грудь колючками злобы: одного взгляда на этого бродягу было достаточно для того, чтобы определить его сущность. Обыкновенный прилипала, из тех, что пристают к путешественникам, развлекают их в пути нелепыми выходками, а за сей труд их надобно кормить и поить, да в случае чего еще и защищать. Конан встречал таких и прежде на эту удочку не попадался, но — в глазах Трилле все же посверкивало нечто странное, отличавшее его от остальных; может, именно то высокое происхождение, каковое заметил киммериец сразу…

Бродяга уловил миг замешательства, подался еще на шаг ближе.

— Клянусь всеми богами, ты не пожалеешь, — приложив к сердцу ладонь, горячо сказал он. — Знаешь, кто я? О-о-о!..

— Прочь! — вынес решение варвар. Засим он отвернулся и вновь пошел к своему ложу.

— И чем же я плох? — обиделся Трилле, волочась следом. — Я умен, красив и ловок, я…

— Прочь! — рыкнул Конан. — Клянусь Кромом, воронье гнездо, ты мне надоел!

Парень вздохнул, остановился. А когда киммериец зарылся в сено и захрапел, выбросив из головы существование бродяжки, он сел на землю, устроил подбородок в коленях и вскоре тоже задремал, привыкший, видно, спать в любом положении…

С первыми лучами солнца Конан открыл глаза. Небо, голубое и чистое, обещало хороший день, душа была свободна, легка, воздух свеж — все вместе создавало чудесное ощущение бесконечности жизни. В этот момент дыхание природы и человека совпали; человек проснулся одновременно с землей, травой и деревьями; природа вошла в его сердце и согрела его.

Киммериец встал. Увы, кроме него и природы, в мире сем существовал еще и бродяга, который тоже сейчас пробудился и хлопал длинными ресницами, припоминая, куда занесло его прошедшей ночью. Узрев его, Конан взъярился. Та благость, что снизошла с небес, мгновенно исчезла, испарилась в сыром воздухе утра.

Он зарычал, медленно, с угрозой, вытащил из ножен меч.

— Полно, дружище, — сиплым со сна голосом пробормотал Трилле, отползая назад. — Я уйду, если ты велишь…

Поднявшись, он отвернулся от киммерийца, пошел к своей лошади. Плечи его согнулись, руки плетьми повисли вдоль боков — парень явно не хотел расставаться с этим огромным мощным мужем, коего почитал уже за друга и покровителя. Но делать было нечего.

Караковая всхрапнула, когда он дернул повод, отворачивая ее морду от сочной травы, и недовольно ударила копытом в землю, когда он запрыгнул в седло. Вороной Конана косил на красавицу кобылу большим фиолетовым глазом, готовый скакать за нею, но хозяин и не думал пока отправляться в путь. Он восседал в копне сена и с аппетитом поглощал жареного петуха, запивая его красным вином из бутыли. То ли он снова забыл о Трилле, то ли нарочно не глядел на него, уверенный в том, что теперь-то парень оставит его в покое и уберется восвояси — еще вчера он воздал долг человеколюбия и накормил этого прилипалу, а потому ныне не считал себя обязанным предложить ему часть своего пайка.

Глубокий вздох наполнил грудь бродяги. Он бросил на варвара последний взгляд и, не увидя и малейшего признака того, что его присутствие замечено и принято благосклонно, тронул лошадь. Он возвращался в Асгалун — город, который так неприветливо встречает бродяг! Впрочем, а кто вообще в этом мире встречает их приветливо?

Близился вечер. Давно уже позади осталась степь, и полоса чахлого сухого леса, и мутный ручей с кислой водой, и маленькая деревня без постоялого двора. С самого утра Конан ехал, не останавливаясь, раз только позволив коню напиться из деревенского родника. Скоро уже должны были показаться вдалеке стены Эрука — там путник бывал, и теперь предвкушал обход знакомых кабаков и объятия знакомых див, кои пышны формами и добры сердцами. Зелина, Ирха, Саддана, Лила, Дина — черноокие красавицы, умеющие любить мужчину так жарко, что и годы спустя в душе его остается след от языка пламени этой любви… Да, Конан помнил их. Ночи и рассветы в крошечных комнатушках под чердаком кабака, пьяные песни и крики внизу, в зале…

Киммериец ухмыльнулся, представляя угольки глаз юной толстушки Ирхи, кои вспыхнут при виде давнего приятеля так ярко, что вмиг разожгут его страсть, затуманят голову, увлекут в духоту каморки и… Он пришпорил вороного, желая поскорее достигнуть Эрука, этой колыбели любви, пьянства и воровства. Все-таки жизнь прекрасна — так ощущало сейчас его сердце и простор равнины, и близость города, и сухой теплый ветер, толкающий в спину. Прошлого нет; есть только будущее, в тайне которого содержится смысл всей жизни, и к этому будущему стремился сейчас варвар, напрочь позабыв об истинной цели своего нынешнего предприятия.

Он ворвался в Эрук так лихо, что стражники едва успели поймать вылетевшие из его руки золотые. Узкие и кривые, но такие уютные улочки, мощенные серым плоским булыжником, гостеприимно таращились на путника круглыми окошками — окраина города состояла сплошь из деревянных хибарок бедняков, а они затягивали проемы в тонких стенах бычьими пузырями, отчего окна и в самом деле становились похожими на глаза. Унылые прохожие шарахались в стороны, приученные бояться всадников; фонарщики, по большей части люди нервные и озлобленные, ибо их скорбный труд оплачивался не звонкой монетой, а натуральным продуктом, кричали ему вслед и грозили Золотым Павлином Сабатеи, редким ублюдком, насколько знал Конан; девиц в это время здесь вовсе не было, но зато они были в кабаках — туда-то и направлял путник своего коня.

Ближе к центру стали попадаться каменные дома — в основном одноэтажные, приземистые, чванливо отвернувшие от улицы окна в свои внутренние дворы. Тут строились более состоятельные люди, вроде мелкого купечества и судейства. Сам же центр изобиловал роскошными дворцами в два, а то и в три этажа, с золочеными башенками на плоских крышах и вычурными витражами в огромных окнах. Улицы, достаточно широкие для того, чтоб по ним могли проехать плечом к плечу трое всадников, изобиловали кабаками разных видов — от дешевых забегаловок до шикарных двухэтажных таверен, одна кружка пива в коих стоит не меньше отличного кинжала акбитанской стали.

Конан уверенно повернул коня налево от центральной улицы и тут же остановился. Перед ним была дверь того самого кабака, в котором некогда он познакомился с Ирхой и Лилой. Две сестрицы, они отличались одна от другой так, как кошка отличается от слона, как кусок баранины от обглоданной кости, как капля воды от бутыли вина. Пампушка Ирха обладала веселым и легким нравом, умела заразительно хохотать и пить пиво, не проливая его на себя. Высокая худая Лила была мрачна, словно новоиспеченная вдова, зато в любви горяча и ненасытна (хотя пиво она неизменно выливала на платье, что обыкновенно раздражало ее жадных приятелей). Конану нравились обе. Ирха — за милый смех и совершенную непритязательность, Лила — за молчаливость и скромность. Последнее достоинство, правда, гармонично сочеталось со слабоумием, но в шуме дружеской пирушки, а потом в пылу страсти сей порок был не так уж и заметен.